Часть шестая. Быстрота реакции.
8. Стечение обстоятельств
И снова мы заглянем в летную комнату на командно-диспетчерском пункте, ибо здесь нам предстоит познакомиться еще с одним героем книги.
Это уже было в пятьдесят восьмом, в хмурый осенний день перед обедом. Кто-то из обитателей летной комнаты, стоявших у окна, вдруг шумно распахнул его настежь и заорал вниз:
— Э-ге-ге! Рафаил Иванович! Чиф-пайлот, привет! Будь другом, заверни к нам, порадуй!
Рафаил Капрэлян остановился, широко расставив ноги. В шляпе, надвинутой на лоб (по привычке, чтоб крепко держалась на ветру), секунд десять смотрел снизу вверх на распахнутое окно, на парней, рискующих в ажиотаже вывалиться со второго этажа, и его острые, умные глаза улыбались им.
Рафаил постоял недвижно, потом, как разогретый скандированием публики актер, шеф-пилот вертолетчиков двинулся к двери командного пункта.
В летной комнате еще громче загалдели. Двое бросились в коридор и, когда гость появился, подхватили его под руки и шумно, весело ввели в летную комнату, чтоб усадить в кресло.
Важничая и отнюдь не скрывая этого, он здоровался с друзьями и с теми, кто только еще начинал испытательную карьеру, и всех одаривал своей какой-то подзадоривающей улыбкой, будто говорящей: «Ну, брат, и ж и з н ь! Такая бездна интересного вокруг творится!..»
Летчики стали канючить:
— Ну, Рафик... Расскажи что-нибудь за жизнь... Расскажи...
А он, как видно набивая себе цену, посерьезнел вдруг:
— Да некогда трепаться, друзья, ждут меня в вертолетной лаборатории... Да и вам скоро вылетать.
Он встал, подошел к окну и привычно взглянул вдаль.
— Смотрите-ка, колокольня вот-вот проглянет.
Колокольня на бугре за рекой была хорошо знакома Капрэляну. После окончания войны он пришел к нам в институт боевым летчиком и стал летчиком-испытателем. И тут-то у него, как и у всех нас, выработалась привычка, подходя к окну в летной комнате, искать глазами колокольню, чтоб оценить по тому, как она видна, состояние погоды.
Да, летная комната была в то время его вторым домом.
Опытный инженер-летчик — к слову, чуть ли не первый инженер в тридцатые годы среди линейных летчиков Гражданского воздушного флота, — Рафаил Иванович и на опытном аэродроме очень скоро проявил себя незаурядным испытателем. Его способности выявились в период, как мы называли, эпопеи испытаний и доводок первых стратегических бомбардировщиков ТУ-4. Здесь его исключительный опыт «слепых» и ночных полетов оказал немалую услугу промышленности при испытании этих машин на максимальную дальность в самых сложных условиях погоды.
Потом от нас стали перебрасывать летчиков-испытателей на укрепление промышленности, и Рафаила тоже кинули на один из авиазаводов. Случилось так, что авиазавод, куда он прибыл работать, выпускал тогда больше троллейбусов, чем самолетов, и Рафаилу пришлось испытывать и эти хотя и нужные людям, но вовсе не летающие машины.
Тут-то Капрэляна и приметил Михаил Леонтьевич Миль и пригласил работать к себе на фирму. Так Рафаил Иванович Капрэлян стал шеф-пилотом, испытателем многих милевских вертолетов.
Вначале он вместе со Всеволодом Владимировичем Виницким испытывал и доводил первый многоцелевой, самый распространенный и поныне вертолет МИ-4. На нем в 1956 году Капрэлян установил международный рекорд высоты с грузом в две тонны.
Впоследствии, испытав уже полностью по всей программе такие тяжелые вертолеты, как вертолет-гигант МИ-6 и вертолет-кран МИ-10, Капрэлян установил на них еще семь международных рекордов.
Не меньшая заслуга Рафаила Ивановича и в воспитании целой плеяды грамотных и способных испытателей-вертолетчиков. Позволю себе сказать, он создал свою школу. И здесь, как мне представляется, сказалось его завидное умение объединять вокруг себя людей.
Это умение он еще раз продемонстрировал, когда заглянул к нам в летную комнату.
— Брось, Рафик, расскажи... — потянулись к нему летчики.
— Что рассказать?! Про бельгийскую королеву разве?
Он закашлялся, засмеялся шумно. И, прерывая с усилием свой не то смех, не то кашель, заговорил вдруг громко, почти на крике:
— Рассказать о ее беседе с радистом нашим из одного экипажа? Она с ними летала по Союзу...
— Ай Рафик, ну молодчина! Давай про королеву!
— Ладно, слушайте... Елизавета, королева бельгийская, была у нас гостьей и летала по городам. Сидя в салоне самолета, не раз видела проходивших мимо
в пилотскую кабину летчиков. Однажды обратилась к одному из них:
«Извините, молодой человек, вы летчик?»
«Нет, увы, ваше величество, я только р а д и с т», — бодро ответил тот.
«И никогда не унывающий, как я вижу», — улыбнулась королева, продолжая разглядывать его с интересом.
«Вы не ошиблись, мадам!» — щелкнул радист каблуками.
«Право, мне неловко... Но, в сущности, я женщина и не в силах справиться с любопытством...»
«Рад буду ответить на любой ваш вопрос».
«Благодарю вас. Объясните, пожалуйста... В вашем экипаже все джентльмены крепкие, плотные, и только вы такой...»
«X у д ю щ и й, хотите вы сказать?» — весело подхватил он.
«Я хотела сказать мягче — сухощавый».
«Ваше величество, не смею скрыть от вас истину: с п р а в н ы е п е т у х и ж и р н ы м и н е б ы в а ю т!»
Слушавшие Капрэляна расхохотались, а он щелкнул .зажигалкой и осветил деловито застывшее лицо.
— Ну а королева-то что? — спросил кто-то из обитателей летной комнаты.
— Королева?.. Кхе-е. Королева, говорят, позабыв приличествующие августейшей особе сдержанность и манерность, расхохоталась до слез, как обыкновенная работница прядильной фабрики или студентка гуманитарного вуза. Все причитала, что никогда так не смеялась раньше.
Щелкнул динамик, и диспетчер Бобров известил, что идет п р о с в е т, назвал фамилии тех, кому готовиться в полет. Несколько человек двинулись одеваться, а Капрэлян спустился вниз и пошел своей дорогой, шагая неторопливо и степенно по бетонным плитам вдоль линии ангаров.
Я долго смотрел ему вслед и думал о том, что этому упорному человеку судьба постоянно задает сложные задачки.
При испытании ТУ-4 в 1949 году у всех у нас были те или иные острые моменты. У Капрэляна, например, однажды, когда он возвращался из зоны к аэродрому, не выпустилась правая нога шасси. Что там они ни делали, как ни старался опытный бортинженер Николай Ильич Филизон, ничего не получилось — шасси так и осталось однобоким.
Посовещавшись на борту, Капрэлян доложил земле, что принято решение часть экипажа выбросить на парашютах и садиться на левую и переднюю ноги шасси. Земля долгое время молчала, а он тем временем вырабатывал бензин, чтобы облегчить самолет. Наконец после консультаций с руководством земля ответила: «Поступать так, как считаете нужным».
Когда дошло до сброса экипажа, выяснилось, что среди специалистов на борту оказались люди совсем не молодые. Они взмолились: «И сердце-то больное, и дети дома плачут!» Тогда Капрэлян махнул рукой: «Ладно, бог с вами, беру всю ответственность на себя: оставайтесь на борту, будем садиться вместе. Надеюсь, уцелеем».
Посадка с убранной правой тележкой колес была выполнена Капрэляном превосходно и произвела тогда на нас большое впечатление. Из экипажа в 12 человек никто не пострадал, а самолет получил столь незначительные повреждения, что через день был уже полностью готов к полетам.
Значение этой машины для страны тогда было огромно, и командира экипажа хотели сперва представить к званию Героя. Но, пока готовились бумаги, впечатление от свершенного несколько сгладилось. Капрэлян был награжден орденом Ленина. Второй пилот получил награду поменьше.
И только через многие годы я узнал любопытную подробность. Оказывается, летавший тогда с Капрэляном второй летчик категорически не согласился с его решением садиться на одну левую и переднюю ноги и предлагал садиться на «брюхо», что, как он считал, для экипажа безопасней, хотя и приведет к разрушению самолета (ТУ-4 был хрупкой, нежной машиной).
Когда земля санкционировала решение Капрэляна, второй летчик, оставаясь при своем мнении, сложил руки на груди и в дальнейшем ходе событий принимать участие отказался.
А кончилось все наилучшим образом. Вот здесь-то второй пилот и понял, что просчитался. Он убедил Капрэляна не «поднимать бузы». Рафаил Иванович махнул рукой, сказал: «Пусть это дело будет на твоей совести».
В пятидесятые годы, уже работая у Миля, Капрэлян первым занялся отработкой методики подъема вертолетом на висении железобетонных столбов при установке опор линий электропередачи. При одной из таких манипуляций, чтоб навести комель столба в подготовленную яму, пришлось экстренно отцепить столб весом свыше тонны, и вертолет вдруг, запрокинув нос вертикально, взмыл метров на пятьдесят и затем стал падать, не подчиняясь воле летчика.
Все наблюдавшие с земли приготовились к удару. Но метрах в трех от земли Капрэляну удалось воспользоваться приобретенной в падении скоростью и выхватить почти неуправляемую машину из угла. Однако на этом дело не кончилось. Разбалансированный вертолет проделал еще целую синусоиду таких взмываний и падений, находясь на грани катастрофы.
Все же Капрэляну удалось благополучно приземлиться. Люди, видевшие весь этот «цирк», не сразу пришли в себя. И только оператор кинохроники — он полагал, что все идет как надо, — все это время ни на секунду не прервал съемку.
Михаил Леонтьевич Миль не присутствовал при этом происшествии. Но когда проявленную ленту стали просматривать, Милю, человеку впечатлительному и с больным сердцем, стало дурно, и пришлось оказать ему медицинскую помощь.
Вот так, глядя вслед уходящему Капрэляну, я вспоминал какие-то фрагменты из его испытательской жизни, о которой он нам не раз рассказывал в летной комнате. Постепенно мое воображение и память унесли меня очень далеко во времени.
Первый свой дерзкий боевой полет в глубокий тыл врага Рафаил выполнилил в ночь на первое августа 1941 года, поднявшись с Центрального аэродрома на Ходынке. В путь он отправился на специально оборудованном дополнительными бензобаками транспортном двухмоторном ЛИ-2. Уже через два часа полета, удачно маневрируя между снопами разрывов зенитных снарядов, он пересек линию фронта и, стараясь обходить крупные узловые пункты, продолжал углубляться в тыл немцев, пока не достиг района Варшавы. Тут, в условленном заранее месте, он и сбросил трех парашютистов. Покружившись, пока они сообщили, что приземлились благополучно и приступают к выполнению задания, Рафаил направил свой самолет на восток.
Утром, когда он благополучно приземлился на Ходынке, их уже ждал генерал, который и вручил всему экипажу первые награды за выполнение важного боевого задания.
По приказу командования тогда за 15 таких полетов — к Вене, Праге, Будапешту, Варшаве и другим городам Европы — командир корабля, успешно выполнивший их, удостаивался звания Героя Советского Союза. В течение осени — зимы 1941/42 года Капрэлян выполнил 14 таких полетов. При выполнении 15-го, когда офицер, провожавший Капрэляна, намекнул ему, что уже видит на его груди блеск золотых лучей, — увы! — счастье изменило отважному экипажу.
Однако попробую рассказать об этом злополучном полете и его последствиях несколько подробней.
25 января 1942 года они прилетели из Москвы в Тбилиси. С ними сюда специально прибыл сопровождавший их подполковник Михаил Иванович Коконин. На него возлагалось обеспечение предстоящего полета радиосвязью.
Днем все дела были улажены, и вечером вместе с Кокониным Капрэлян отправился на симфонический концерт. На другой день, оставив Коконина в Тбилиси, Капрэлян вылетел в Краснодар, откуда и намеревался сделать грандиозный по тому времени бросок через Черное море к Бухаресту и обратно.
Три дня стояла ужаснейшая погода. Наконец 28 января наметилось относительное улучшение, и было решено идти в ночь.
Темная ночь, снег слепит глаза, уже час лежат в снегу курсанты летного училища, готовые включить по ракете карманные фонарики, чтоб образовать для Капрэляна световой пунктир длиной в два с половиной километра, Но машина словно чует недоброе — не хочет выруливать, застряла в снежном перемете!
Наконец рев моторов известил, что Капрэлян пошел. А три минуты спустя его уже не было слышно, над летным полем шумел лишь ветер.
Через несколько часов полета в чернильной темноте ночи — ни одной звездочки на небе, ни одного огонька ни на море, ни на земле — они посредством радиопеленгирования определили, что достигли первой точки назначения у Тирасполя. Здесь они сбросили на парашютах в тыл врага трех парней. Дальше предстояло идти над горной местностью к Бухаресту.
Еще через сорок минут Рафаил убедился, что, прижатый сверху облаками, ни на метр больше не может снизиться без риска врезаться в горы. Тут он вышел в салон и заговорил о сложившейся обстановке с красивой молодой разведчицей, которую предстояло выбросить над горами. К его немалому удивлению, она, как на рауте, одарила его обворожительной улыбкой и сказала:
— Командир, дайте мне поточнее координаты, и я согласна прыгать прямо из облаков хоть черту в пасть!
С ней был молодой офицер-румын, не говоривший по-русски. Еще через пять минут Рафаил обернулся со своего места за штурвалом, дал знак приготовиться. Механик открыл дверь, инструктор-парашютист поправил на них парашюты и что-то сказал им. Потом Рафаил дал знак: в р е м я!.. Пошли!
Разведчица подошла первой к черноте дверного проема, и у Рафаила защемило сердце, когда она вдруг обернулась и послала ему воздушный поцелуй... И тут же ринулась во тьму. За ней последовал румын.
Механик хотел было взглянуть им вслед, но, ничего не увидев, мрачно затворил дверь. Все на борту надолго притихли, только ровно гудели моторы, и дребезжали листы обшивки кое-где, резонируя от винтов. Самолет развернулся на обратный курс.
В следующий час полета в облаках они заметили, что самолет обледеневает. На ЛИ-2 тогда еще не было антиобледенителей ни на крыльях, ни на пропеллерах. Рафаил решил попробовать пробиться выше облаков. Но после длительных трудов, достигнув высоты четыре с половиной тысячи метров, он понял, что самолет выше не пойдет и толщу облаков им не пробить. И тут в наушники к нему ворвался резкий голос радиста Рябушкина:
— Командир, антенна обледенела и оборвалась. Радиосвязи лишились напрочь!
Между тем самолет стал снижаться, хотя моторы и работали на полной мощности. Бугристые корки льда на лобовых частях крыльев, хвостового оперения и фюзеляжа будлражили обтекание, перетяжеляли самолет, лишали его летучести. Все шесть человек на борту понимали остроту положения, и все молчали.
В полете ночью, в облаках, когда летчик не видит естественного горизонта, его заменяет чуткая визирная планочка очень важного прибора — авиагоризонта. Устроенный на принципе жироскопического эффекта, авиагоризонт действует так, что, как бы ни наклонялся самолет, визирная планка на шкале прибора стремится сохранить горизонтальное положение. В «слепом полете», правда, летчику часто кажется, что не самолет кренится, а эта самая планка авиагоризонта. Однако, понимая, что горизонталь планки так же устойчива, как и горизонт земли, летчик по ней выравнивает наклонения самолета и крены, а когда нужно, производит с креном развороты.
Не сводя глаз с планки авиагоризонта, Капрэлян двигал штурвалом. Автопилоту в этой обстановке доверять было нельзя, и его просто выключили. Второй пилот и штурман Георгий Авалиани, сидя за правым штурвалом, помогал Капрэляну и всматривался во тьму за бортом, стремясь заметить хоть пятнышко мелькнувшей земли. Рафаил искоса ловил иногда взгляд Авалиани, но видел в глазах его только одно: «Земли не видно, под нами облака».
Механик Гусев, стоя у центрального пульта между летчиками, то и дело двигал рычаги шага винтов. Моторы в ответ взвывали высоким тоном, и по резонирующей обшивке кабины яростно колотили куски льда с пропеллеров.
Когда по альтиметру высоты осталось всего 150 метров *, а скорость снизилась настолько, что самолет вяло слушался рулей, Рафаил сказал механику:
— Гусев, взгляни, друг, на крылья...
Тот шагнул назад, подсветил фонарем и, вернувшись на место, склонился к уху командира:
— Х а н а, Рафаил Иванович!.. Льда на кромках сантиметров на пятнадцать.
Рафаил ничего не ответил, будто не расслышал. С мрачным упорством продолжал «гнуть рога» штурвала влево-вправо, подравнивая самолет к планке авиагоризонта. Вдруг он увидел, как эта планка ни с того ни с сего резко опрокинулась навзничь. Он сперва сделал было рефлекторное движение штурвалом ей вслед, но тут же понял: э т о в с ё — отказал авиагоризонт, утрачена последняя точка опоры...
Он почувствовал, как к голове резко прилила кровь.
Последние события воспринялись им как во сне. Сперва откуда-то сверху, чуть ли не с неба, на них навалился мрак земли. Летчик успел резко толкнуть на полный ход педаль руля поворотов и... сжался в ком. Так ему, во всяком случае, показалось. И тут последовал удар.
Грохот разламывающегося самолета воспринялся на удивление мягко, приглушенно, будто на расстоянии. Пилот притаился и ждал наступления смерти. В какой-то момент показалось, будто он воспаряется над хаосом рваного металла. Но прошло время, и он стал ощупывать себя. Сперва крайне нерешительно, потом смелее пошевелил ногами и вскоре, к немалому своему удивлению, убедился, что не только жив, но и невредим.
Потом он услышал стон Авалиани, и это окончательно привело его сознание к реальности происходящего.
— Кто-нибудь есть из живых?! — крикнул Рафаил, вставая.
— Я! — бодро отозвался из темноты Гусев.
— И я, Рябушкин! — громыхая металлом, как на свалке, заорал радист.
— Рафаил Иванович, жив, значит?.. Дай обнять, — приблизился к нему механик.
— Постой, фонарь дай, тут Авалиани стонет... Георгий Михайлович, ты в сознании?
Авалиани попытался что-то пробормотать, но сорвался на стон.
В авиации тоже, оказывается, бывают чудеса. Во всяком случае, то, что в этой страшной катастрофе все шесть человек из экипажа неуправляемого самолета оказались живы, можно без малейшей натяжки считать ч у д о м.
Весь остаток ночи трое не получивших серьезных повреждений людей оказывали посильную помощь трем тяжелораненым. А когда рассвело, они увидели и ужаснулись, до какой степени был разрушен их самолет. Достаточно сказать, что один мотор отлетел вперед метров на двадцать, другой — и того больше.
Осмотрелись. Упали они на поле. Километрах в двух от них виднелась большая украинская деревня — крыши под соломой. Вскоре к ним оттуда направился целый обоз в несколько саней... Башенный крупнокалиберный пулемет на самолете оказался погнутым, и Капрэлян приказал механику и радисту приготовиться к отпору с пистолетами в руках, укрывшись за моторами. Но с передних саней стали размахивать красным лоскутом, а потом и кричать по-украински что они свои, партизаны. И трое измученных летчиков со слезами радости на глазах бросились с в о и м в объятия.
Но какое вероломство ожидало их!
Лишь только летчики опустили в карманы пистолеты, те, что назвались партизанами, накинулись на них, скрутили руки и опрокинули в одни сани. Троих тяжелораненых бросили во вторые.
Потом, уже в пути, из издевок конвоиров стало ясно, что схватили их не партизаны, а наймиты фашистов — полицаи, и везут их в Апостолово, за двенадцать верст, чтобы сдать в немецкую комендатуру, а там уже с них «сдерут шкуру как полагается, чтоб заговорили».
Летчиков бросили в тюрьму по разным камерам. Начались бесконечные допросы. Но недели через две, сопоставляя вопросы коменданта, Капрэлян понял, что никто из экипажа не проговорился, не отошел от условленной версии, что
полет их был предпринят исключительно для сбрасывания листовок.
На вопросы военного характера сам Капрэлян отвечать сразу же категорически отказался. Относительно экипажа заявил, что люди они гражданские, летавшие на линиях воздушных сообщений, мобилизованные в начале войны и потому ни в какие военные секреты не посвященные.
Так же, очевидно, отвечали и другие. За три недели коменданту это надоело, и он предписал выслать их в концлагерь на Темводе.
Дистрофия в этом концлагере съедала человека физически. Но пуще голода была неизвестность: как там, на Р о д и н е, есть ли еще н а д е ж д а?
А п а т и я умерщвляла в узниках дух сопротивления, в е р у в победу своего народа. Впадая в отчаяние, многие искали себе смерти, сходили с ума.
В этой обстановке не потерять себя могли лишь люди исключительной духовной силы. Среди таких оказался и Капрэлян.
Мало того, что сам Рафаил держался стойко, он бодростью и верой своей делился с теми, кто был рядом в бараке. Здесь и проявились незаурядные способности Капрэляна объединять вокруг себя людей, уменье согревать их сердца.
Однажды Рафаил сказал своим соседям по бараку:
— Друзья, дух сопротивления крепнет не от лишней корки хлеба... Люди истомились здесь по нравственной поддержке. Правдивое, ободряющее человеческое слово необходимо им, как ковш студеной родниковой воды страдающим от жажды в пустыне.
— Слова все... Что ты предлагаешь?
— А вот что: давайте создадим «живую газету».
— Как это?
Капрэлян взглянул на нары... Он увидел, как в усталых, потухших глазах вспыхнули искорки любопытства.
— Как?.. Подберем толковых редакторов, чтецов, кто звучно говорит, умеет прочесть стихи...
— Так-то оно так... А где брать информацию?
— По крохам собирать! Когда бываем на работах в городе — из разговоров с населением. Кое-кто из жителей слушает радио — можно будет добывать даже сводки Совинформбюро...
Посыпались предложения:
— Не забудьте о событиях в мире... Как там насчет второго фронта?
— К черту второй фронт!.. Трепотня одна...
— Побольше раздел лагерной жизни.
— Ага! Происшествия всякие... Кому как удалось бежать!
— В порядке обмена опытом, что ли?
— А как же. Это дело...
— Еще, чтоб едко, озорно подавался материал. Надо расшевелить людей.
Капрэлян улыбнулся:
— Увидите, как расшевелим — затанцуют!
— Раф, предлагаю тебя в редколлегию главным, а ты подбирай кого надо. Как, братва?
— Факт, Капрэляна главным!
— Ладно, идет, — согласился он и тут же обернулся настороженно: — Стоп, тишина... Охранник на подходе! — И уже совсем тихо добавил:
— Итак, первый номер выйдет через неделю.
«Живая» газета успешно работала несколько месяцев, до первого их побега. А о побеге задумались сразу же. Но долгое время возможностей для этого не было. Только в июне, когда их отправили эшелоном в Германию, Рафаилу с группой товарищей удалось на ходу поезда выпрыгнуть из окошка товарного вагона. Дело было ночью, оконце, как известно, под самой крышей, и, чтобы не разбиться насмерть, бросаясь во тьму, приходилось приспускаться по жгуту из связанных портянок.
Увы!.. Утро застало их в поле. Под наблюдением немцев там велись полевые работы. Беглецов поймали и вернули в концлагерь. Заточили в карцер. Пришлось испытать и психологическую обработку, побывав в камере смертников. В карцере Капрэлян потерял треть своего веса — 23 килограмма и уже всерьез подумывал, что, если теперь и представится случай, вряд ли он им воспользуется — сил не хватит убежать. Но когда летчика выпустили из карцера, друзья, отрывая крохи от своего жалкого пайка, подкрепили его, как могли.
И вот снова их вывели из концлагеря, построили в длиннющую колонну и повели к железной дороге. Шагая, Капрэлян видел перед собой спины товарищей с намалеванными несмываемой краской буквами «S»: «Строжайший режим!»
Рафаил смотрел на июльские — розовые с синей поволокой — облака, на призывное до боли в сердце небо, и наплыло нестерпимое желание спеть песню.
— Какую? — спросил сосед.
— Да хоть бы эту... «Смело, товарищи, в ногу!..» Ее знают все.
— Давай.
Они запели. Негромко сперва, нащупывая тональность, как зыбкую почву под ногами. Песню подхватили спереди и сзади, голоса становились все громче, и песня покатилась по колонне.
Охранники не поняли сперва, о чем они поют. Маршевый ритм песни заставил и немцев чеканить шаг. Это продолжалось, пока люди, стоявшие у заборов, не стали выкрикивать слова явного сочувствия. Тогда офицер, обозлившись, приказал прекратить пение.
Потом они шли вдоль эшелона. Вагоны в нем оказались бельгийские, и это радовало — стенки в них из тонких досок. Но каждый вагон имел тормозную площадку, и на них стояли автоматчики.
Что касается надписей на дверях, они не произвели на военнопленных впечатления: тогда еще мало кто знал смысл слова «Майданек».
Распределив по группам, их заставили раздеться догола и в пяти метрах перед строем сложить свои пожитки. Прикрываясь руками, униженные, уродливые в своей страшной худобе, они мрачно глядели, как охранники роются в их одежде, прощупывая каждую складку. Казалось, тут не утаиться и булавке. Но вот Рафаил увидел, как солдат, приподняв белье его соседа, заметил под ним сложенный вчетверо кусок газеты. Видно, борясь с собой: «Поднять — не поднять?», немец медлил. Спину летчика перетряхнул нервический холодок: «Ну, держись, сейчас начнется!» Немец, однако, метнул взгляд по сторонам, и, заметив, что рядом своих нет, бросил на газету белье и равнодушно отошел.
«Вот те на! — прошептал Капрэлян. — Неужели и среди э т и х есть нам сочувствующие?!»
Сосед вместо ответа тяжело перевел дух. Под газетой у него был самодельный нож.
Когда поезд тронулся, Капрэляна избрали старшим по вагону, куда поместили одних летчиков. Первым его распоряжением было распределиться по пятеркам по принципу: кто кого лучше знает. И, в общем, быть осторожней, никакой болтовни о побегах не затевать.
На рассвете вторых суток пути, лишь только поезд остановился на большой станции, в вагонах услышали явный переполох среди охраны. Судя по крикам, яростной брани и беготне солдат вдоль вагонов, произошло что-то из ряда вон выходящее. Все затворники притиснулись к дощатым стенам вагона и старались уловить, в чем дело.
Но постепенно крики и топот ног стали замирать в отдалении.
В летчицком вагоне все напряженней вслушивались в тишину, то и дело шипя друг на друга и не давая никому проронить ни слова. От этого напряжение становилось еще более зловещим. Наконец кто-то из летунов не выдержал и брякнул:
— Пусть эти нары сделают подо мной двойную б о ч к у, если там товарищи сегодня ночью не «подорвали» из хвостовых вагонов!
— Насчет бочки — не очень-то хотелось бы... А вообще ты, наверное, прав, — согласился другой.
Опять прислушались. И тут издали донесся звенящий стук молотка по бандажам колес.
— Вот и смазчик на подходе. Спросить бы?
— А что? Если не сука — скажет.
И в самом деле, молоток железнодорожника все ближе позвякивал двойными ударами по стали, и через некоторое время затворники услышали, как он стукнул по колесу под ними.
— Эй, рабочий человек, — притиснулся щекой к дощатой стенке Капрэлян, — будь другом, скажи, что там стряслось?
Смазчик сдвинул сперва крышку буксы, отчего она звонко громыхнула чугуном, и прогудел себе под нос:
— Там ваши хлопцы х о д у д а л и... Проломили доски в полу — и айда!
— Как?.. На шпалы, между рельсами?.. На ходу поезда? — изумленно загалдели в вагоне.
Смазчик перешел к другому колесу.
— Та що?.. Мабудь, паровоз тянул в гору, а воны друг дружку спускали на руках, чтоб не долбануло осью по чуприне! Кхе, кхе...
Под ногами смазчика рассыпался щебень, и молоток уже стукнул по бандажу колеса следующего вагона.
— Вот те к н у т, а коня нет! — присвистнул кто-то в летчицком вагоне.
— Ай, сильны ребята! — подхватил другой, восторженный. —
Нет, каково? Между рельс на шпалы — и поминай как звали! Эх, нам бы так?!
— Постой, постой! — возразил третий. — Это ж черт те что?! С боков — ножи, сверху — жернова, а под рожей — щебень и шпалы! Пустячки...
— Ерунда, зяблик, не дрейфь! Песочек будет под твоей рожей мяконький, речной. Или как пух ракушка...
— Ну а пол чем прогрызать станешь, зубами, что ли?
— И прогрызу, и прогрызу! Гнить с вами здесь не стану!
— Постойте, вы! — вмешался Капрэлян, прислушиваясь. — Ну так и есть...
Из отдаленных вагонов донеслись крики, вопли. Горький опыт концлагеря научил обитателей товарного вагона вычислять все обстоятельства в подобной обстановке, и ни у кого не возникло сомнения, что это охранники в бешеной злобе чинят расправу над теми, кто, струсив выпрыгнуть между рельсов на ходу, не поднял тревогу. Теперь надо было ожидать «профилактическую обработку ребер» и в остальных вагонах.
Вот когда выявились контрасты людских характеров. Одни уткнулись в нары и замерли недвижно. Другие, спустив ноги, вслушивались в крики, а глазами будто разглядывали причудливые узоры дерева на досках. Третьи повскакали с мест и стали метаться по вагону, словно их искусали клопы. Особенно проявил свой темперамент в о с т о р ж е н н ы й.
— Черт меня возьми, проклинаю себя за то, что я оказался с вами, а не с теми, в хвостовом вагоне! Киснете в этом гробу, как слизняки, и ждете порки?! Нет, с меня хватит. Я вгрызусь в глотку первому, кто приоткроет дверь!
— Ну и дурак! — гаркнул Капрэлян. В о с т о р ж е н н ы й остановился. — Прострочат тебя, как на портах заплату, зубов стиснуть не успеешь!.. И других, как пить дать, из-за тебя недосчитаемся... Эк здорово придумал! Продемонстрируешь немцам свой кретинизм, всплеск секундного энтузиазма! Нет, пора показать им, что и в твоем котелке есть некое серое вещество. Жизнь ведь дана тебе, избраннику, из биллионов возможных комбинаций, когда ее мог получить кто-то из твоих бесчисленных братиков и сестриц, не появившихся на свет. Так цени же ее во что-нибудь, черт возьми, а не отхаркивайся ею по первому позыву. Ты, брат, покажи действием врагу свое духовное превосходство, свой ум; тогда он, может быть, собьется с толку и опустит руки. Вот тут лови момент, чтобы вцепиться в глотку!
Воцарилось молчание. Отчетливей стали слышны крики из хвостовых вагонов. Кто-то из лежащих в углу на нарах спросил Капрэляна:
— А что ты предлагаешь?
— Я требую выдержки. Не наступило еще время действий. Поймите же вы наконец: у меня уже есть опыт, и я не намерен повторять ошибку. Здесь голая степь кругом, и немцы с овчарками их переловят, как кур в сарае... То-то же... Дошло?
— А сейчас что? Ждать, когда измордуют? — горько усмехнулся в о с т о р ж е н н ы й.
— А сейчас вот что, — Рафаил обвел всех взглядом. — Как только немцы ворвутся в дверь, всем по моей команде встать и замереть. Говорить буду я. Попробуем сыграть на психологии. Уверяю вас: человеческая психология — презанятнейшая штука!
Ждать пришлось некоторое время, и тогда они услышали топот сапог. С криками, не предвещавшими ничего доброго, немцы подбежали к вагону и чуть замешкались, открывая запор. Кто был в вагоне, сразу попрыгали с нар, приготовились к худшему, но за дверью их ждал несколько иной «сюрприз».
Вместе со скрежетаньем роликов по рельсу чрево теплушки вдруг озарилось таким ярчайшим светом, что глазам, привыкшим к полутьме, стало нестерпимо больно. Само солнце, будто перемахнув макушки тополей у станции, влетело прямо в проем двери и заметалось от лица к лицу, грея впалые щеки и заглядывая весело в прищуренные глаза.
И тут же, вслед за солнцем, в вагоне повеяло необыкновенной свежестью июльского рассвета. Вдыхая эту благодать, Капрэлян было подумал, что сама природа стремится укрепить их силы и преградить путь злу. Но эта мысль мелькнула и исчезла, ибо следующие секунды вернули его к действительности.
Словно для контраста, для напоминания, что рядом с жизнью — смерть, в дверной проем полезли сразу по трое серые фигуры с автоматами в руках. Вскакивая в вагон, они торопливо выстраивались у двери, как бы пытаясь заслонить солнце. А солнце словно озлилось и шпарило им в спины ярчайшими лучами. От касок и от сапог будто разлетались огненные искры, как при сварке. И тем контрастней, почти иссиня-черными, представлялись в этом подсвете их ненавистные силуэты.
За солдатами в вагон впрыгнул весьма свирепого вида рыжий лейтенант — начальник охраны. Капрэлян гаркнул: «Внимание!» — сделал шаг вперед и неожиданно сказал по немецки: «В вагоне тридцать три военнопленных пилота. Все налицо».
Охранник не без удивления уставился на летчика и медленно опустил резиновую палку. Несколько секунд они смотрели один на другого. Потом охранник зашагал по вагону, а ефрейтор стал выкрикивать всех по списку. Проверив, козырнул: «Все здесь!» И тогда лейтенант, глядя на летчиков, пролаял единственную фразу, а переводчик перевел: «Предупреждаю, кто попытается бежать, поймаем и повесим, а знавших о побеге и не поднявших тревогу сам расстреляю здесь же!»
Лейтенант соскочил вниз и подтолкнул в вагон какую-то сильно обросшую личность. С ним в вагоне стало 34 человека. На этом «представление» немцев закончилось, они спрыгнули вниз и с грохотом задвинули дверь. Снова воцарилась полутьма. «Вы кто такой?» — спросил Капрэлян новичка. Тот, забираясь в угол, ответил: «Майор-артиллерист».
Еще через двое суток эшелон проследовал станцию Ровно. Побег был намечен на ночь, и к вечеру Капрэлян дал знать соседу, у которого был нож, чтобы тот занялся дверью. Кромсать доску у замка пришлось долго, и, когда удалось просунуть руку, чтобы повернуть крюк запора, дремавший в углу «артиллерист» вскочил с явным намерением поднять тревогу.
Делать было нечего. Караулившие на этот случай мигом насели на «артиллериста», и в углу пошла возня.
Судя по стуку колес, скорость была в этот момент под шестьдесят. «Самый раз!» — решил Капрэлян.
— Ну что там? — поторопил он.
— Готов!.. Больше не пикнет! — отозвались из угла.
— Тогда к двери!.. Раз, два!.. Т и х о!.. Так... Приготовиться к старту! Помните: пятерками — и в глубь леса, на север. Я прыгаю первым. За мной в цепочку, как десантники-парашютисты!.. Пошли... С т а р т!
И он ринулся во тьму. В лицо пахнул свежий ветер, Падая в осоку, в болотистый кювет, перевернулся через голову, но тут же опомнился и крикнул: «З а м н о й!» — пополз по косогору к темнеющим на фоне звезд деревьям. Поезд продолжал громыхать, не сбавляя скорости, но выстрелов пока не было.
Им сопутствовала удача. Пятерками стали углубляться в лес, все дальше от железной дороги, но, когда опасность преследования уменьшилась, двое из пятерки Капрэляна решили отколоться и повернуть на восток, к линии фронта. Капрэлян отговаривал их, считая, что идти нужно только на север, что на востоке непременно наткнешься на немцев, но те возразили: «Искать партизан в этих лесах, что булавку в сеновале. Найдешь ли, нет ли, а с голоду околеешь наверняка!»
Словом, так эти двое и откололись.
Оставшись втроем, Капрэлян и его спутники продолжали пробираться на север. Шли больше ночью, в селения заглядывали с крайней осторожностью, питались картошкой, которую удавалось подкапывать в поле. Но ночи чередовались днями, а им не удавалось обнаружить никаких признаков партизан.
Однажды, отдыхая днем в лесу, они заметили у проселочной дороги двух девочек, оборванных, несчастных, еще более, чем они сами, истощенных. Те боязливо брели вдоль опушки и испугались до полусмерти, когда увидели перед собой мужчин. Кое-как их удалось успокоить, и тогда они сказали, что ищут партизан, что им некуда деться, что фашисты убили их родителей, а им самим случайно удалось скрыться, и вот они бредут куда глаза глядят, умирая с голоду. Летчики сжалились и накормили их печеной картошкой. Когда пришло время идти дальше, девочки со слезами стали умолять мужчин взять их с собой. А куда взять?.. Велика ли была уверенность набрести на своих, а не угодить в лапы фашистам?
Девочки взмолились еще пуще, и Капрэлян сказал: «Ладно, пойдемте с нами, — и, взглянув на своих, добавил: — Надо быть честными до конца».
И снова потянулись полные нечеловеческой напряженности дни и ночи. Медленно продвигались измученные люди на север, и настала третья неделя их скитаний.
И когда червь сомнения, хотя и втайне пока, настойчиво начал пиявить их души вопросами: «Так ли они идут?.. А нужно ли было идти на север?» — тут-то и натолкнулись они на передовое охранение партизан.
Увидев двух полувоенных-полуштатских с винтовками в руках, с гранатами за поясом, беглецы выскочили к ним с криками радости, с распростертыми объятиями... Но тут же скисли. Пришлось немедленно пригасить восторги, натолкнувшись на ледяной холод и cтpoгое отчуждение. Только тогда ошеломила страшная мысль: «А партизаны ли это?! Но кто же тогда?.. Нет, нет, не может быть, нет!! Они свои!!»
Капрэлян с жаром стал рассказывать, что пришлось претерпеть им, покуда они наткнулись на своих, как он уверен, спасителей. Но странно, чем больше он говорил, тем меньше видел к себе доверия. И от этого начинал злиться, досадовать на себя, и ему самому казалось, что голос его звучит фальшиво.
— Так, значит, адресок вам требуется, — перебил его наконец с сарказмом партизан, — хотите выведать, где наш отряд? Ась? Крепко придумали: «повыскочили из эшелона на ходу»! Таких фашисты засылают к нам пачками, а мы их того... Чего мы с ними делаем, ась? — говоривший взглянул на напарника, тот молча подтвердил. — Ага, в расход пускаем, чтоб кур не воровали!
— Та годи, Роман, — вмешался другой, щелкая затвором винтовки, — чи не бачишь по их рожам, що воны провокаторы-фашисты? — и крикнул злобно, мотнув головой:— Эй, вы, геть до того дуба!
Дело приобретало весьма дурной оборот. Капрэлян допускал инсценировку, испытание нервов... И все же как-то уж слишком... «Черт возьми, — думал он, — неужели и в самом деле они готовы расстрелять нас? А что с них спросу? Кокнуть еще троих фашистов им что плюнуть и растереть». Он понимал их ненависть и злобу, нескончаемое желание мстить за повешенных партизан, за семьи, за родные очаги... «Чем могу убедить их, что мы им братья по идее, по оружию, по Родине, за которую мы, как и они, готовы драться до последнего?..»
Так думал Капрэлян, понуро шагая к дубу на поляне, глядя под ноги на дивную мохнатую траву, всю в солнечных пятнах прорывавшихся через листву лучей. И вдруг вздрогнул. Одна из девочек, о которых в этот момент они как-то забыли все, выбежала вперед и завопила:
— Злые, злые вы!.. А мы вас так искали!..
Все, и партизаны тоже, застыли в изумлении, а она, заливаясь слезами, продолжала рыдать:
— Как вы могли не поверить, что они наши, советские люди?! Взгляните на нас с Фаней... Если б это были фашисты, — подумайте, — стали бы они таскать нас с собой по лесам, спасать от голодной смерти?! Мы ведь с Фаней еврейки, и будь они фашисты, они придушили бы нас в своей звериной ненависти, как уничтожили тысячи евреев в нашем городке... Что же, и у вас такие же каменные сердца?!
— Эге, ты брось это, девчонка! — цыкнул на нее один из партизан и, обернувшись к своему, сдвинул на ухо картуз: — А что, Рома, может, мы... того?..
— О то ж и я думку гадаю... А може, дивчинка и правду каже?
— Давай завяжем им глаза и к батьке командиру, а тот пусть сам решает.
Так они попали в партизанский отряд Ивана Федотовича Патуржанского. Командир предложил им остаться в отряде. Началась их новая, боевая жизнь. Вместе с партизанами и наравне с ними летчики выполняли боевые задания и несколько окрепли, а бойцы отряда мало-помалу перестали относиться к ним настороженно. Некоторое время спустя молодой парень из партизан, очень привязавшийся к Капрэляну, сказал ему, что он радист и на днях передал в Москву сообщение с запросом относительно летчиков и что нынче ночью оттуда получен ответ.
«Если это так, — думал Капрэлян, — то почему Патуржанский темнит, не говорит ни слова? Мало ли что там, в ответе? Может, теперь нам в Центре и вовсе не доверяют?»
Словом, весь день Рафаил был под гнетом напряженнейшего ожидания, а Патуржанский будто бы о нем и забыл совсем. И только вечером в столовой, вытирая усы, командир обратился к летчику:
— Будь ласка, Рафаил Иванович, мабудь, ты помнишь, яке к и н о бачив, колы ще не вылетав за линию фронта?.. А то, може, и с кем, припомнишь?
— К и н о? — Рафаил задумался. — Черт его знает, какое кино? Убей, не помню, когда был последний раз в кино... А зачем тебе это, Иван Федотович?
Патуржанский расплылся в лукавой улыбке, стал ладонью тереть шею ниже затылка.
— Да ты брось хитрить, Иван Федотович! Скажи лучше прямо, о чем тебя там запросили?!
— Ну ладно, Рафаил, на, почитай сам. — И Патуржанский достал из кармана гимнастерки листок. В депеше было сказано:
«Спросите у того, кто называет себя Капрэляном, какое культурное мероприятие он посетил перед своим отлетом за линию фронта, с кем, когда и где?»
— Что ж ты, Иван Федотович?! — воскликнул с сердцем Капрэлян. — Ведь мог и погубить нас своим вопросом... Ну представь себе, что вспомнил бы я какую-нибудь картину, и ты сообщил бы о ней в Москву... А ведь здесь спрашивается совсем об ином культурном мероприятии, и это является ключом к установлению моей личности!
— Ну, так что ты бачив, колы не кино? — продолжал улыбаться командир, будто бы не понимая огорчения Капрэляна.
— Во-первых, не видел, а слышал... И вот что, пиши:
«Двадцать пятого января, за три дня до отлета, Капрэлян вместе с подполковником Михаилом Ивановичем Кокониным в Тбилиси слушал симфонический концерт дирижера Гаука».
Когда в авиачасти узнали, что Капрэлян жив и находится у партизан, двенадцать летчиков, его товарищей, в том числе трое, уже ставших Героями Советского Союза, вызвались лететь за ним через линию фронта. Не буду останавливаться на том, какого труда стоило в лесистой местности найти подходящую площадку для посадки ЛИ-2, как много волнений испытали летчики, когда, наконец, ночью прилетел
самолет и чуть не угодил в ров, покатившись под гору. Но в конечном счете все кончилось благополучно, и через несколько часов самолет приземлился на Центральном аэродроме в Москве, где Капрэляна и товарищей ждала радостная встреча.
Так завершилась одиссея Капрэляна и его друзей. Кстати сказать, Георгий Авалиани, Аркадий Гусев, Степан Рябушкин и другие и ныне здравствуют и поддерживают самые теплые отношения с Рафаилом Капрэляном.
- * Радиовысотомеров тогда не было, и высоту над местностью
летчики не могли знать.