Содержание

Игорь Шелест. «Лечу за мечтой»

Часть четвертая. Пики эмоций.

3. Пики эмоций

   На столе у Александра Петровича хранится полетная книжка. Я полистал ее и обнаружил такую запись:

   «Самолет АНТ-41. «Сорок первая». ЦАГИ. Туполев. Проект вел Мясищев. Двухмоторный торпедоносец.
   Первый вылет: 2. VI. 1936 г.
   Высота 600 метров, время 15 минут. В воздухе самолет держался устойчиво, слушался рулей, но на взлете очень долго разбегался».
А.П.Чернавский.
   — Что же было дальше? — спросил я у Чернавского.
   — Дальше?.. Дальше полет прошел нормально. Сел точно у «Т». На аэродроме собралась вся братия из конструкторского бюро, и, конечно, кто-то заорал в толпе: «Чернавского качать!» Помнится, меня обступили какие-то улыбающиеся, счастливые лица — я их раньше никогда не видел, — схватили, приподняли, опустили и с криком: «И... Раз!» — я взлетел над ними, чувствуя себя нелепо.
   Потом подошли Туполев, Архангельский, Петляков, Мясищев, друзья-летчики, еще много знакомых инженеров — все поздравляли меня, хотя труд был  о б щ и й... Но в это мгновение, ты знаешь, Игорь, не скрою, я купался в своем  с ч а с т ь е! Я отлично понимал: что бы там они ни делали, как ни велик их вклад в эту машину — э т о т   д е н ь   м о й!
   И они все, радуясь своему успеху, поздравляли главным образом меня.
   Ну а что было потом?.. Потом был разбор полета... Туполев распорядился проверить установку лопастей пропеллеров. Как ты знаешь, первые металлические винты не имели еще регулируемой в полете установки углов лопастей. Потом Туполев объявил: «По случаю успешного вылета «сорок первой» приглашаются все собравшиеся на банкет в ресторан «Националь». Естественно, сообщение это было встречено дружным «ура!», и мало-помалу люди стали растекаться по домам, предвкушая великолепный вечер.
   Я тоже вернулся домой и прилег на диване. Заснуть не удалось. Так и лежал с закрытыми глазами. Как на экране, во всех подробностях поплыл только что выполненный полет. Сперва появилось накрененное крыло на первом в  ж и з н и  «сорок первой»  р а з в о р о т е. Муаровый прозрачный винт, капот мотора, заклепки и даже никчемная царапина на краешке...
   Снова я ощущал всем телом сложное нагромождение шумов, вибраций ожившей в воздухе машины и этот мягкий, ровный свист воздуха. Все вместе воспринималось — как бы тебе сказать? — как успокаивающее воркование одной и той же фразы:
   «Все на бор-р-р-р-ту, все на бор-р-р-ту, все хор-р-р-ро-шо, всe хор-р-р-р-ро-шо, все...»
   И вот о чем я тогда подумал. Как видно, ответственность и риск обостряют до крайности все чувства!.. В секунды острых ситуаций «шарики» пошевеливаются куда быстрей. Интеллект человека, дух его работают в форсированном режиме.
   Так я и пришел к выводу — разумеется, делюсь с тобой полузабытыми мыслями, и ты не придавай им значения, — что в обычной, повседневной, особенно спокойной, не эмоциональной обстановке мозг наш расположен к   л е н и. Он загружает себя на каких-нибудь пять процентов, и то из-за того, что совсем не мыслить не способен.
   И разве это не парадокс, что иной может прожить  с п о к о й н о, казалось бы, даже  с ч а с т л и в о, жизнь, не растрачивая никаких эмоций, и вдруг именно под воздействием какого-то всплеска, п и к а   э м о ц и й, как бы прозревает?.. И это прозрение приводит его в страшное отчаяние, ибо он обнаруживает в себе какие-то не разработанные вовсе пласты дремавших, оказывается, дарований!.. О, что тогда творится с ним! Как проклинает он тогда свою мирно прожитую «счастливую» жизнь!
   Вспомни хотя бы чеховского дядю Ваню...
   Александр Петрович встал из-за стола, подошел к шкафу, взял томик Чехова, стал листать.
   — Вот... Ну да, конечно, — он отыскал нужную ему страницу. — Напомню, это в момент кульминации, когда ворвавшаяся в тишину деревенской жизни двух мужчин — Астрова и Войницкого — красавица Елена Андреевна взвинчивает их обоих, они в нее влюбляются... Но отчаянный всплеск эмоций возникает именно у Войницкого, ког да он уже знает, что Елена предпочла ему Астрова... Ну что там было дальше, ты знаешь... Хочу напомнить, что Войницкий произносит в минуты своего великого просветления... Вот.
   «В о й н и ц к и й. Не замолчу! (Загораживая Серебрякову дорогу.) Постой, я не кончил! Ты погубил мою жизнь! Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг!..»
   И   д а л е е:
   «Прошла  ж и з н ь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка!»
   Обрати внимание, что под  н о р м а л ь н о й  жизнью Войницкий, может быть, впервые для себя обнаруживает совсем  и н у ю, не ту, которой он отдал лучшие свои годы. Это ли не жизненный парадокс, это ли не трагедия человеческого  у м а?!
   — Выходит, люди максимальным образом могут проявить себя в момент эмоциональных возгораний? — проговорил я в раздумье.
   — И в позитивном и в негативном плане, — согласился Чернавский, — и сотворить и разрушить.
   — А таланты? Не в том ли тайна  т а л а н т а, что он умеет разжечь в себе этот эмоциональный костер?
   — Умеет. Или возгорается сам по себе, вдруг, как пересохший лес в жару... «Талант загорается!»  Или: «К поэту приходит вдохновение!»  Как это у Державина:
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
   Или у Пушкина:
И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем...
И пробуждается поэзия во мне...
   Знаешь, что я тебе скажу, — Александр Петрович взглянул вновь с насмешливой своей улыбкой, — убежден, что в людской массе абсолютных бездарностей столь же мало, как и гениев... Людей, хоть в чем-то способных, — огромное большинство, только беда в том, что великое множество их так и умирает, либо не обнаружив в себе дарования, либо не поверив в себя, либо из-за скромности, тем паче несобранности, лени, не проявив себя в незаурядном деле... Кто не писал стихов? Не рисовал? Не лепил? Не пел? Кто не рукодельничал?
   А разве проявление остроумия в некоторых случаях не говорит об этом же? Ведь самые остроумные поговорки, шутки, прибаутки, наконец, мелодии идут от народа... Не замечал ли ты, как у мужчин, когда их несколько, в присутствии женщины, которой они увлечены, возгорается остроумие? Кто в такой обстановке из нас не говорил нечто удачное и потом сам себе не удивлялся: «Как это я сумел?»
   Все дело в том, что ветреная  м у з а  не терпит самодовольных, благодушных, несмелых, не верящих в себя...
   Чернавский, очевидно, заметил, с какой внимательностью я слежу за выражением его лица, глаз. Он как бы очнулся, снова оказался рядом:
   — А к чему это все я... Начал ведь с полета... Да. Я говорил, что прилег отдохнуть. И мне пришло в голову тогда, что в испытательном полете эмоциональный накал развивается пикообразно в ответ на осложнения, отказы, встряски... И   п и к и   э м о ц и й  порождают обостренную, форсированную деятельность мозга, остроту реакции. Оказывается, летчик в такие мгновенья способен как бы превзойти самого себя, то есть найти столь блестящий и единственно возможный выход, который в обычной, з е м н о й  обстановке не пришел бы ему в голову и за три дня!
   — Не хотите ли вы сказать, Александр Петрович, что человек, не подверженный элементарный панике, в мгновение очень обостренной обстановки может вдруг проявить себя чуть ли не гением?
   Чернавский, смеясь, закашлялся:
   — А что? Вполне возможно... На мгновенье!.. Если согласиться, что в обыкновенной обстановке мозг его был загружен лишь на пять процентов, а здесь ему пришлось включить рубильник на все  с т о!

Летчик-испытатель ЦАГИ С.В.Корзинщиков.

   По дороге домой я сделал кое-какие записи в блокноте, чтобы не забыть об испытаниях «сорок первой». Просматривая эти записи, я попытался представить, как там все у него было.
   В июне 1936 года на АНТ-41 было выполнено несколько доводочных полетов, в которых, впрочем, Чернавскому показалось, что самолет обладает недостаточно жестким крылом. Однако вполне убедить себя в этом он не сумел и предложил идти дальше на усложнение программы.
   Следующим пунктом значился полет на сверхмаксимальную скорость, при которой самолет за счет снижения превысит свою возможную скорость горизонтального полета процентов на пятнадцать. В таком полете проверяется как общая прочность машины, так и способности самолета противостоять возникновению резонансных вибраций типа  ф л а т т е р.
   Надо сказать, в 1936 году наука еще не имела вполне непогрешимого метода расчетным путем предопределить критическую скорость, за которой должен возникнуть флаттер. Вот почему и полет тогда на это испытание в некоторой мере походил на «игру» фаталистов, нажимающих перед виском курок револьвера, когда в барабане не все патроны холостые.
   Для «сорок первой» наметили полет на «сверхмаксимал» 29 июня во второй половине дня.
   Дня за два до этого Чернавский разговорился с Поповым. Константин уже имел некоторый «флаттерный опыт»: при испытании одного из новых самолетов у него возник флаттер хвостового оперения. Вибрация наступила так внезапно и развивалась так интенсивно, что рули высоты и стабилизатор тут же оторвались. Оказавшийся «бесхвостым» самолет стал с громадными перегрузками беспорядочно кувыркаться, и летчику пришлось приложить немало сил, чтобы выбраться из кабины и воспользоваться парашютом.
   Вот почему Константин Попов настоятельно советовал Чернавскому перед вылетом проверить, не могут ли лямки парашюта зацепиться за что-либо, если возникнет необходимость прыгать. Вообще Костя советовал в этом полете не пользоваться плечевыми ремнями, а ограничиться лишь поясными.
   — Еще вот что, С а ш а, — вспомнил Попов, — перед тем как начать пикировать, ты лучше открой фонарь кабины. Черт его знает, устройство это новое и как бы не заело в нужный момент.
   — Благодарю тебя, Костя, я все это учту, — ответил Чернавский.
   Будучи человеком необычайно аккуратным во всем, Александр Петрович не только сам все тщательно проверил у себя в кабине, но и потребовал того же от своего инженера-экспериментатора Федора Ежова, который должен был с ним лететь. Федор, правда, попробовал отмахнуться от наставлений Чернавского:
   — Александр Петрович, когда заранее так готовятся к прыжку — в воздухе, как правило, все обходится благополучно.
   — Осторожность, дорогой Федя, едва ли не лучшая часть  м у ж е с т в а! — усмехнулся Чернавский.


   Как и было по плану, они поднялись после обеда 29 июня, набрали 3800 метров высоты и, выбрав под собой лесистую местность, пошли на разгон.
   Чтобы достигнуть заданной скорости, нужно было при полном газе двигателей наклонить к земле машину на угол в 20 градусов. Тогда самолет «раскатывался» все быстрей и быстрей, как сани с горы.
   Вот уже прошли максимальную скорость. Теперь осталось дотянуть еще «сверх»... каких-нибудь тридцать-сорок километров!
   Однако Чернавский с большим трудом удерживал самолет от кренения. Чтобы облегчить нагрузку на руки от штурвала, он все больше и больше подкручивал верньер триммера.
   Триммер — крошечный рулек, приклепанный к элерону, и этим рульком, величиной с лист писчей бумаги, отклоняя его в противоположную элерону сторону, можно снять поперечные нагрузки на штурвале.
   Чернавский так и делал.
   Но по мере роста скорости штурвал все сильнее и сильнее давил на руки, и в конце концов верньер триммера уперся в свой предел.
   А скорость все росла...
   Сперва летчик воспринял высокий «зуд» где-то в отдалении, может быть на конце крыла: «Зи-и-и-и!»
   Этот жалобный комариный писк вплелся в басовитый грохот напряженной до предела машины. Но  п и с к  набирал тон все выше и так же внезапно оборвался звонким щелчком.
   Чернавский только хотел взглянуть в сторону, как у него вырвало из рук штурвал. Он машинально сделал попытку поймать его, но получил перекладиной сильный удар по кисти. Вот тут-то он и понял, что  н а ч а л о с ь... Стрелки на приборах сразу заметались, как в испуге, их не стало видно, они размылись. Да и кресло под ним стало метаться. Раздался грохот, будто крылья кто-то осыпал камнями. И все вокруг стало корежиться и трястись!
   Потом по записям приборов выяснилось, что все  э т о  продолжалось три секунды. А в сознании запечатлелось каким-то  с т о п-кадром!.. Он, например, запомнил четко, как что-то огромное, темное застлало от него вдруг солнце. Метнул взгляд и увидел  к р ы л о. Оно вывернулось вверх и, как показалось, застыло недвижно... Стоп-кадр!.. Потом оторвалось.
   «С п о к о й н о!» — скомандовал себе Чернавский, отстегивая ремни. Он еще удивился, что руки его как бы сделались ватными и на редкость неторопливо действовали. Впрочем, как и все здесь вокруг «пошевеливалось» до смешного лениво, сонно. При всем напряжении момента он не уловил в себе ни малейшего страха. Ему даже показалось, что не было в нем и волнения.
   Наоборот, он уловил в себе изумление, что ли.
   Потом, уже раздумывая обо всем этом не раз, он говорил себе с усмешкой: «Вот так, вероятно, сраженные люди и умирают — изумляясь...»
   Фонарь был заранее сдвинут по совету Попова назад, и Чернавский, пребывая все в том же состоянии кажущейся медлительности, повернулся назад по потоку, привстал и увидел Ежова. Тот стоял тоже и ждал, очевидно, когда прыгнет Чернавский.
   «Теперь пора!» — подумал он и неторопливо, будто вяло, перевалился за борт, скользнул по центроплану и оказался в пустоте.
   И на него сразу же вдруг опрокинулась неправдоподобная тишина. Только в этом сопоставлении он мог сообразить, какой же только что был грохот.
   Падал он спиной и думал: «Как бы не спеленало! Надо погодить с кольцом, пока не развернет!» Потом увидел, как ноги стали задираться кверху. Взгляд его поймал кольцо. Рука медленно, опять же неправдоподобно медленно потянулась к нему.
   Он вытянул кольцо и тут почувствовал, будто гигантская рука встряхнула его так, что часть тела осталась в   р у к е, а часть оторвалась.
   «Ну конечно, оторвало руку!» — подумал он сравнительно спокойно, так, словно рук у него было более чем достаточно. Только резкая боль в плече теперь не унималась. Покосясь в сторону руки, он ее не обнаружил на месте. Лямкой парашюта она была вывернута вверх и удерживалась на лямке. Чуть позже он взглянул вверх, но и на этот раз не заметил руки. Его отвлекло другое: парашют оказался разорванным в нескольких местах!
   «Как же я приземлюсь на таком куполе?»
   Его сносило к эллингу, построенному для дирижаблей, и он попробовал уцелевшей рукой скользить. Хотелось дотянуть до леса, чтобы повиснуть на деревьях.
   Он «п р и л о ж и л с я» метрах в десяти от крайних деревьев. Ветра, к счастью, не было; парашют поник, как и человек возле него.
   Придя в себя, Чернавский не мог сообразить, где он и что с ним. Некоторое время прислушивался к себе, стараясь угадать, что в нем есть и чего нет. Затем осторожно стал ощупывать себя и, к удивлению, обнаружил другую руку... И ноги оказались на местах. «Кажется, все  ц е л о!.. Ой, как болит плечо!»
   Он сел и закурил. Курить хотелось нестерпимо, до тошноты. Какую радость ощутил от первой затяжки! Курил жадно, выпуская и тут же ловя дым обратно. В это время он и заметил, как по проселочной дороге пылит «эмка». Он снова затянулся и тут вспомнил, как мимо него пронесся фюзеляж с одним крылом. А какие-то мелкие клочья машины не спеша, как конфетти на балу, долго поблескивали и колыхались вокруг него.
   Дверца «эмки» распахнулась, выскочил Бергстрем — командующий авиацией Черноморского флота. Ему и предназначалась «сорок первая».
   Чернавскому помогли сесть в машину, и он спросил:
   — Как Ежов?
   — Все в порядке, все хорошо!
   Летчика доставили в больницу, но этого можно было и не делать. Утром он уже чувствовал себя совсем прилично, только болела вывихнутая рука. Он попросился домой, и врач решил, что дома ему будет лучше.
   Несколько дней спустя Чернавского навестил ведущий инженер Михаил Михайлович Егоров и рассказал, что, пользуясь донесением и покопавшись в обломках, им удалось разобраться во всем, что было в полете. Первым возник  ф л а т т е р  триммера — этого крошечного рулька на элероне.
   — Ты там пишешь, Александр Петрович, что возник вначале звенящий зуд с повышением тона...
   — Да, да! — оживился Чернавский. — знаешь, Mихаил Михайлович, так звенит циркулярная пила... И потом вдруг резкий щелчок.
   — Угу, — Егоров отхлебнул чай, — в этот момент у триммера отлетело ушко, соединяющее его с тягой... Но тряска триммера уже спровоцировала изгибоэлеронный флаттер, тут же перешедший во флаттер всего крыла.
   — А как ты считаешь, Александр Петрович, — интригующе заулыбался Егоров, — сколько времени прошло с момента начала этого зуда до отрыва крыла?
   — Секунд... пятнадцать, думаю? — неуверенно проговорил Чернавский.
   — По записи акселерографа *, случайно найденной в груде обломков, к р ы л о  отломилось через три секунды после возникновения вибрации.
   — Невероятно!.. А мне казалось, что все вокруг двигается так вяло и лениво... Знаешь, как на экране, когда смотришь рапидно заснятые кадры: ничто не происходит резко, все как бы плавает кругом... Ты на меня, Михаил Михайлович, смотришь как-то...
   — Естественно, С а ш а, смотрю как на воскресшего из мертвых!
   — Все же «сорок первую» жалко...
   — Да, конечно. Но ты не представляешь, что за материал мы получили!

<< Прозрачность мысли Валерий >>