АНДРЕЙ МЕРКУЛОВ

ФАНАТИК ГРОЗНЫХ ВЫСОТ

   Он улетал поистине в расцвете планов и надежд, он был далек от фатализма и, зная, что все-таки все может случиться, был уверен в себе и в том, что вернется. И сила жизни в нем была настолько неисчерпаема — он заражал всех нас своим оптимизмом и верой, после всего пережитого им уже ничего не должно случиться...
   Мы ждали его вот-вот, на днях, с нетерпением, два месяца разлуки в этот раз показались особенно долгими — и вдруг сначала в «Известиях», в небольшой черной рамке, шрифтом, буквы которого показались огромными всем, кто его знал, — «...с прискорбием извещают о гибели членов экипажа вертолета МИ-6: Героя Советского Союза заслуженного летчика-испытателя СССР Ю. А. Гарнаева...».
   Я мог бы сказать, что показалось вдруг, как вместе с ним обрушилось что-то, так внезапно и страшно оборвались какие-то свои, сокровенные, дорогие связи с жизнью, но это было только в первые минуты; и вот до сих пор, когда сейчас пишу о нем, а он уже прочесть не сможет, я не в силах представить его неживым. Даже если бы все видел сам, я не мог бы избавиться от ясного ощущения, что он по-прежнему говорит с нами.
   Еще так недавно последний раз в поздней тишине четко захлопнулась под окнами дверца его машины, и, как всегда, спокойно, и плавно, и сразу он легко тронулся с места, подфарники мелькнули в ночном переулке — ему еще надо было ехать по шоссе н дому, а завтра он уже улетал во Францию. В тот вечер мы долго не могли расстаться после напряженного дня: он был, как всегда, неутомим и перед самым вылетом нашел время записаться на радиостанции «Юность», куда мы смогли с ним приехать только после окончания его полетов и еще ждали, когда освободится студия.
   В тот вечер он много рассказывал, и, как всегда, больше не о себе. Помню, как он разговаривал об Амет-хане с большой теплотой и дружеской нежностью к этому легендарному летчику, старому боевому товарищу. Мы говорили в этот вечер и о фатализме — Гарнаев рассказал нам английский фильм об игроке, который сумел подделать матрицы на фабрике, так что вся партия карт в казино Монте-Карло оказалась крапленой. Но самого Гарнаева не столько забавлял остроумный сюжет, сколько запомнилась сцена, когда игрок под угрозой смерти был вынужден взять обычную колоду, но и тут пошел до конца, и снова вдруг выиграл, сбив всех со следа.
   И, став серьезным, Гарнаев снова повторил мне свои слова: «Игрок тешит сам себя, а мы работаем. У нас ставки больше. Мы не играем, а рискуем очень продуманно. Игрок ставит сам на себя и для себя выигрывает, а мы ставим на будущее для всех и выигрываем для всех».
   От этого последнего вечера на своей земле нам остался его голос, записанный на пленку радиостанцией «Юность», — его рассказ о своей молодости, о первом своем учебном полете...
   Трех месяцев не прошло, как я снова был на студии — записывали главу из книги о Гарнаеве «В путь за косым дождем», впервые читали его собственные стихи. Я сидел и слушал, как у опытного актера прерывался голос, и он перечитывал по нескольку раз — ведь он готовился читать о живом и только что узнал о катастрофе. А мне в это время все приходилось исправлять на ходу текст: «был, летал, писал, любил...» — все в прошедшем времени. Два дня прошли в некрологах — все, что печаталось о нем, пришлось остановить так же внезапно, как рухнула на землю его 27-тонная машина...
   Полет своей жизни он прервал в гот момент зрелого творческого расцвета, когда к нему пришло второе дыхание, второе открытие себя.
   С юности его тянуло не только в авиацию, но и к искусству. Он любил стихи, музыку, подмостки сцены. Отданный целиком самолетам, перед самым своим пятидесятилетием он почувствовал неодолимую потребность рассказать миру о том, что пережил и видел, а видел он и пережил немало. В относительно спокойные минуты на лету, в несложных полетах, на планшете, в кратких дневниках, которые он иногда вел по привычке штурмана, он начал набрасывать то, что переполняло его память. Это было открытие второго таланта в себе, о чем он, кстати, сам знал давно, но не давал ему разгореться, чтобы ни с чем всерьез не делить полеты. И это сразу поняли в редакциях, куда его удалось наконец вытащить. С его стремительным порывом во всем он был уверен, что в этом году в основном уже закончит свою первую книгу.
   Я разбираю сейчас все, что он мне оставил, — заметки, письма, дневник полета над Европой, первые главы его воспоминаний, журналы и фотографии с его надписью...
   Вот «Советский воин» с первым, очерком о нем и другой, более поздний номер с его стихами и такой солнечной, неповторимой фотографией: он идет по опушке по колено в траве, сразу после приземления, в руках каска, комбинезон расстегнут, он, улыбаясь, глядит на солнце, на мир, который его встретил, на небо, откуда он только что опять вернулся.
   Вот он другой, более суровый: в шлеме, с обложки «Огонька» или из польского журнала, где даны также снимки испытания отстрела лопастей вертолета. Вот он в Париже, вместе с Гагариным, они дружили...
   В 1967 году в Каире он передавал Египту гражданские вертолеты и обучал арабских летчиков пилотировать их. Здесь же, в Каире, он встретился с Леонидом Ждановым, который ставил «Бахчисарайский фонтан». Их сразу сблизило родство в характере. Жданов тоже романтик «второго дыхания»: уходя со сцены, он стал одним из лучших мастеров художественной фотографии. И первое, что я услышал ог Леонида, когда он вернулся, — вдохновенные слова о Юрии Гарнаеве.
   По запутанным коридорам издательства «Молодая гвардия» Гарнаев прошел как живой ветер с аэродрома. Он приезжал сюда в перерывах между двумя полетами, пока снова готовили его машину; рассказывал, как вертолет в три минуты берет двенадцать тонн воды: как его уже покрасили в ярко-красный цвет и это очень красиво в воздухе, — и снова уезжал на аэродром, а в редакционных комнатах как бы оставался такой же след, какой мы видим с земли в высоком небе.
   Его ученики, молодые испытатели, приняли гроб с его прахом, доставленный с французской земли на одном из испытанных им же гражданских самолетов. Иначе и быть не могло — все, на чем летаем мы, пассажиры, проходило через его руки. В последний раз Гарнаев пролетал знакомым путем к городу, где он жил и так много работал. И говорили о нем так, будто он мог еще услышать, — как о живом.
   «Мы прилетели днем, — рассказывал Олег Гудков. — Низко прошли над площадью, качнули крыльями, и все поняли, что мы его привезли. И до ночи нельзя было остановить поток пришедших проститься с ним в Дом культуры, где еще совсем недавно он выступал в пьесе Чехова...»

Одним дыханием, без запятых и точек,
прожить всю жизнь, как падает звезда,
пускаясь в путь, едва услышав ночью,
как журавлями кличут поезда,
всегда в пути — с восхода до захода,
в лишь одно стремление — взлететь,
чтоб годы были птицы, а не годы,
чтоб сто преград и смерть преодолеть.
Все испытав и снова проверяя
свою судьбу и сердце на разрыв,
чтоб над землей промчаться, как Гарнаев,
внезапной вспышкой небо озарив.
Навстречу ветру вдруг броситься с разгона,
за край земли машину повести,
и нет следа усталости, ни стона,
крутой поток ломая на пути...
Забыть обиды, мелочность и скуку,
чтоб целый мир — как яблоня в цвету,
и если жизнь — то жизнь как скорость звука,
и смерть звезды — однажды на лету...

   Я пробую представить, как это было, хотя истинная причина может навсегда остаться загадкой, как это случается при таких катастрофах, тем более в другой стране. Не первый раз работал он на тушении пожаров во Франции и знал, что это очень трудно. Не просто демонстрация — трудное испытание вертолета на борьбе с огнем в сложных условиях. Французы тушат лесные пожары с американских летающих лодок «каталина», есть и у нас в лесной авиации самолеты такого типа. Но их недостаток в том, как объяснял мне Гарнаев, что при усилившемся ветре и волне на водоеме самолет уже не может сесть или на лету забрать воду, а большие лесные пожары редко случаются при безветрии. Вертолет МИ-6 может брать воду почти в любых условиях и свои двенадцать тонн вылить на огонь с прицельной точностью. Он может по трапу спустить десант и взять его обратно. Гарнаев и Колошенко уже показывали свой вертолет в работе на южном берегу французского Средиземноморья, которое особенно страдает от пожаров в горных лесах, где огонь к тому же постоянно раздувает знаменитый мистраль...
   Сразу после участия в авиационном салоне на Ле-Бурже Гарнаев вылетел в Марсель. Условия работы были трудными. И если Гарнаев с его огромным опытом и мгновенной реакцией в аварийной обстановке не успел предотвратить внезапное падение машины — значит, выхода у испытателя противопожарного варианта машины не было, даже если летчик сделал все, что смог. Это было то трагическое положение, когда испытатель, остро понимая ситуацию, в последние секунды ощущает свою беспомощность, бессилен изменить ход событий.
   И я могу теперь только с болью представить, как огромная красная машина, которой он так гордился, оборвав полет, падала в пропасть, на близкую уже землю...
   Я не был с Гарнаевым в его испытательных полетах, но нам не раз приходилось вместе выступать, когда он показывал свои технические фильмы — как он впервые катапультировался и как испытывал отстрел лопастей у вертолета. Если даже лишить эти фильмы всяких комментариев, они достаточно выразительны, чтобы рассказать о человеке, который верил в борьбу до конца. Его особенно беспокоило, насколько полно сумеет он в своей книге сказать о том, что он называл «вторым своим взлетом». Не только небо, бывало, что и земля обходилась с ним круто. Его соратник по вертолетам известный летчик Василий Колошенко сказал на страницах «Недели» после его гибели: «Даже в самые трудные годы, когда сурово и незаслуженно обидели Гарнаева, он не ушел с аэродрома. Опытный летчик, он согласился работать мотористом, потом начальником клуба в авиагородке. Лишь бы пахло самолетами». После войны по злобному навету Гарнаев три года отбыл в лагерях, и это послужило потом причиной временного его отстранения от испытательного аэродрома, — но это там, за Полярным кругом, на обрывках пакетов из-под цемента он писал стихи о вере в жизнь, о коммунизме, о торжестве справедливости. И только выдержка и страстное тяготение к самолету помогли Юрию преодолеть все земные препятствия и снова добиться штурвала. У него всегда до крайней остроты было развито чувство справедливости, и его работа во Франции была продолжением борьбы за справедливость: он был бойцом против пожаров по убеждению — не выносил, когда горит земля, которую он любил, горит лес, который чаще всего зажигает не молния, а люди, за брошенным окурком тянутся дымящиеся гектары живого леса. Мы не раз говорили с ним о том, как горит тайга, и я помню, как он негодовал, когда узнал, что однажды чуть не сгорел весь лесистый остров Ньюфаундленд... Он всегда был таким. И он погиб на благородном деле — на испытании во имя мира.

   Юра Гарнаев был человеком, который имел право сказать молодым, что к своему пятидесятилетию он прожил по интенсивности три обычные жизни. При его характере ему действительно каждый год можно засчитать за три, и он не завидовал иным осторожным старцам, высидевшим свое долголетие под лавкой. Сила его была в том, что он всегда чувствовал себя «активным, боевым куском человечества». Память о нем принадлежит всем, потому что он любил людей, и большинство людей, которых он знал, его любили. Он был наделен от природы чуткостью и особым, внутренним тактом по отношению к друзьям, к товарищам, к людям. Многие при первом знакомстве удивлялись его внимательности и отзывчивости на каждое искреннее, душевное движение, а он, шутя, говорил, что внимательность обязательна для испытателя. Он весь был как чуткий локатор, каким-то чудом успевая слышать все даже сквозь гром своих самолетов. И все потому, что он ценил людей, ценил их сплоченность и верил в силу настоящего коллектива, который помогает летать и жить.
   После долгих лет дружбы я многое знаю о Гарнаеве, и я убежден, что вторая наша потеря — будущего писателя, быть может, не меньше первой — известного зрелого летчика. Он не успел отдать себя литературе, как Экзюпери, ибо авиация сжигала его энергию без остатка: он знал ранний предел возраста для сложных полетов — когда писатель зачастую только еще вступает в зрелость, — и торопился как можно дольше прожить в небе, где год впечатлений дается за три... Но даже то, что он успел написать, нам дорого как самобытное слово одаренного человека, чей художественный талант не успел развернуться во всю силу, хотя жизненный опыт давал ему право на предельно смелые и яркие образные воплощения. Потому что он был одним из самых признанных и неистовых покорителей неба, чьи заслуги в авиации нельзя переоценить, чей путь убежденного коммуниста был прям без колебаний и ясен, как призыв.
   Человечество лечит раны тем, что идет по дорогам, которые проложили безумцы от романтики. Пришло время космоса, и художники научатся чувствовать пейзаж иных высот, а время найдет настоящего писателя из тех, кто сам летает,— так же как нашло оно в авиации Экзюпери, Джимми Коллинза или Гарнаева.
   Авиация — прежде всего счет больших побед, хотя неизбежны и потери. В профессии испытателя фатальность — вера в предопределение судьбы — ни при чем: здесь просто слишком высок процент опасных случайностей. Гарнаев не дописал своей собственной книги, но последние ее страницы он дописал своей жизнью Недаром эпиграфом к ней он брал слова из романа Николая Островского «Как закалялась сталь».
   Он дописал свою книгу жизнью, и пусть эти огненные строки станут заветом того, кто свой яркий век провел в борьбе, его последним словом к молодым, кому хотел он посвятить записки о своем жизненном пути и о своих товарищах по работе, — заветом человека, который в памяти нашей останется па долгое бессмертие.
   Гарнаев оставил большое наследство, и прежде всего даже не в машинах, тех машинах, которые еще не вышли на трассы и долго будут обязаны ему своей жизнью, — прежде всего наследство его в живых людях. Он любил учить тех, кто молод. Одно из последних писем из Франции он послал Олегу Гудкову, испытателю, в работе которого и в характере, как он сам говорил, он видел «много себя». И в своей последней записи на радиостанции «Юность» он говорил о нем.
   Гарнаеву нравилось, как Олег упорно добивался права стать испытателем, отказываясь от всего, преодолев, наконец, все преграды.
   И не он один — среди молодых испытателей становилось все больше таких, которые носят в себе Гарнаева: Юрий Шевяков, Юрий Быков, Леонид Рыбиков... От него зажигались, как от огня.
   В наше время, когда порой кажется, что чересчур удобное мяуканье заплечного транзистора готово заглушить мудрый голос невянущей классики, я все же предпочитаю в трудную минуту вспомнить осмысленное. Учитель Пушкина поэт Жуковский писал в свое время:

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: и х   н е т,
Но с благодарностию: б ы л и.

   Наше будущее неизбежно устремилось в высоту — за неполные три четверти века человечество прошло путь от Земли до космической орбиты. Романтика космоса влечет теперь молодых, как нас в свое время влекли полюса Земли. Гарнаев был тренером космонавтов. Он дружил с Комаровым, Гагариным, Леоновым, Береговым, Шаталовым... Его, всегда живого, и его заветы не забудут и там, на высокой орбите, о которой он сам мечтал. Потому что он был настоящим фанатиком покорения грозных высот, что открываются нам теперь беспредельно.