Содержание

Феликс Чуев «Крылатая книга»

01 02 03 04 05 06 07 08 09 10

Козырев

1

В столовой Энской летной части,
какие в южных городках,
сидели техники, начальство
да летчик в солнечных очках.

Заправок нынче будет много.
Июль смеется с высоты.
Как отдыхающие ноги,
торчат на колышках унты.

И жены в выцветших халатах
одежку сушат на траве,
и карапуз бежит —
        куда там! —
отцовский шлем на голове.

………………………………….

Когда в леске после обеда
пилоты сели в полукруг,
одну историю поведал
мой старый,
        мой давнишний друг...

2

Был Герман Шванке ас отменный,
сам бог велел ему летать.
Непобедимый,
несравненный,
умел он только побеждать.
Светловолосый,
длиннолицый,
с горбинкой страсти на носу,
когда он шел,
саксонский рыцарь,
казалось,
        весь он на весу.

Всегда он был
        в себе уверен,
над миром
        в небе хохотал.
Сам тезка как-то,
Герман Геринг,
из любопытства с ним летал.

Он признан был
        имперским асом,
что в переводе «туз».
Вот так.
На фюзеляж бубновой краской
был нанесен картежный знак.

Его машину украшали —
изрядно! —
белые кресты.
Кого они ни устрашали —
скорей бы крылья унести!

Кресты — Варшава.
Накануне.
Двенадцать штук —
        Борисов, Минск.
Двенадцать красных
        он в июне
сумел отправить
        сверху вниз.
Таков он был,
        ариец Шванке,
высокий,
тощий,
молодой,
когда наутро,
спозаранку,
решился Козырев на бой.

Германец вызвал.
Бросил вымпел
на поле вечером, вчера.
Итак,
        бойцовский жребий выпал.
Пора, земля.
Солдат, пора.

И вот сошлись они в квадрате,
в кипящем вареве лучей.
Так прежде было:
рать пред ратью,
и выставляли силачей.

Казал Ослябя в поединке,
как надо родину беречь.
И вспомнил Козырев картинку
в учебнике
        «Родная речь».

Летел фашист,
бубновым,
жирным
тузом распластанным прикрыт.
Хоть туз летел,
        да не козырный,
его-то козырем
и крыть!

Прицел.
Мгновенье.
И — порядок.
Слетел бубенный,
        подожжен.
Был бой,
        по-козыревски краток,
одной фигурою решен.

О ней нигде не прочитаем,
зато смогли ее назвать
ядреным древним сочетаньем,
что лишь сказать —
        не написать.

По виражам и перегрузкам
прошел,
увидел,
победил —
не потому, что просто русским,
а потому, что асом был.

И полетела слава грозная
по всем военным облакам,
и прогремело имя —
Козырев,
который рубит пополам!

3

Он мстил за слезы,
мстил за то, что
кипело небо на земле,
за то, что тошно было,
        тошно
садиться
        с кровью на крыле,
за смерть дочурки
        от германской
проклятой,
        проклятой руки,
за то, что сгибли от фугаски
жена
        и в Минске старики,
за искалеченные нервы,
за самолеты «мессершмитт»,
за бесконечный сорок первый...

Никто в столовой не шумит,
и проклинает их
        пехота,
а тут одну машину ждут
на очереди
семь пилотов,
и ждать уже —
напрасный труд.
И даже шутка в разговоре
звучит,
        как братское «прости».
Все меньше курток в коридоре,
все больше фрицев на Руси.

……………………………………….

Над старым Курском
        и над Корсунью
набухли кровью облака,
когда пилот
        товарищ Козырев
доводит счет до сорока.
Пусть на земле
        не вышел ростом
и среднерусской красотой,
но он землей
        для неба создан,
особой выдержки герой.
Бросал машину над домами,
как бы прыжком через ручей,
спирали вил за облаками
из мягких солнечных лучей,
врывался в просеку лесную,
свечой садился на шоссе,
свою фамилию витую
лепил в нетронутой красе.
То вверх тормашками он падал —
переворот через крыло,
то облака срывал,
        как вату,
шоферы гнали:
        повезло!

Его симфония полета
плыла от детства,
от мечты,
и было в ней степное что-то,
и было столько высоты!
Ведет звено —
и в небе чисто,
особым дьяволом храним,
и — «Ахтунг,
        Козырев!» —
фашисты
орут в наушники своим.

И только так!
Ага, ползете...
О чем он думал и о ком,
когда на бреющем полете
рубил эсэсовцев винтом?

И только так!
Он мстил за Польшу,
в которой раньше не бывал,
карая с неба,
мстил за то, что
он в этом небе убивал.
За то, что он,
великий летчик,
измучен страшною войной,
он мстил жестоко,
днем и ночью,
мстил одержимо,
сам не свой.

Четыре года
        жизнью стали.
И возвращается домой
при орденах
        и при медалях
он,
        Нечетырежды Герой.
Куда домой?
        Один на свете
есть у него сегодня дом.
Пилоты —
        как большие дети,
и жизнь у них —
        аэродром.

……………………………………….

4

Какие б чудо-автоматы
на свете ни изобрели,
но будут летчики, ребята
водить на Марсы корабли.

И всею летною душою
я говорю в который раз:
да будут громкие герои,
да будут Громовы у нас!

Дорогой долгой,
        небывалой
они уходят от земли,
и небом,
звездочкою малой
Земля становится вдали.

В ней остается уваженье
к былым звучаниям имен,
закон земного притяженья
в ней, словно в капле,
растворен.

И станет грустно им,
и очень
на ней охапку сена жаль...
Любовь и ненависть отточим
на чувстве искреннем:
        печаль.

...Герой типичный,
        не типичный —
не мне судить.
Он мой герой.
Он есть такой,
пилот отличный,
в моей державе
есть такой.

Подумать только
        как все просто:
не за нагрудную звезду
не дал погаснуть
        в небе звездам
и душу вывернул в аду —
затем,
        чтоб в нашем сорок пятом
в чужой,
        поверженной дали
писал победный ультиматум
советский маршал.
Мы пришли!

На чем стоим мы —
        не ославить,
как это высказал сплеча
князь Александр Ярославич —
насчет пришельцев
        и меча.

1966



< < ранее далее >>