Марк Галлай. «Я думал: это давно забыто»

Как я стал дегероизатором

    Сражение за Москву началось не на земле, а в воздухе. 22 июля 1941 года, ровно через месяц после начала войны, германская авиация силами более двухсот бомбардировщиков предприняла первый налет на нашу столицу.
   Противостояла ему созданная как единое целое всего месяцем ранее система московской противовоздушной обороны: зенитчики, прожектористы и наш 6-й истребительный авиационный корпус. В составе этого корпуса были две отдельные эскадрильи ночных истребителей, сформированные из летчиков-испытателей. Вызвано это было тем, что в отличие от большинства летчиков корпуса испытатели имели опыт полетов на истребительных самолетах новых типов.
   Правда, полетать-то на них мы полетали, но только днем, выполняя специфические испытательные задания, а стрельбой по целям вообще не занимались, да и о тактике военных действий в воздухе имели лишь самое общее представление. Предполагалось, что все это мы будем осваивать, были составлены прекрасные планы нашей боевой подготовки, но война поторопила.
   В ночь первого налета на Москву я был в составе дежурного звена и вместе с моими товарищами летчиками-испытателями М. Байкаловым, А. Акимовым, В. Шевченко, М. Федоровым вылетел на отражение противника. Приходилось действовать по принципу: "Если ты к бою не готов, а на тебя напали, остается одно - воевать неподготовленным".
   Как и следовало ожидать, действовал я в этом своем первом боевом вылете по неопытности довольно бестолково: не сразу нашел нужную цель, нерасчетливо подставлялся под встречный огонь стрелков вражеского "дорнье", долго и, видимо, недостаточно точно бил по нему. Однако вопреки всем своим ошибкам в конце концов сбил его.

М.Галлай у самолета "Дорнье" в Мюнхене. 1971
М.Галлай у самолета "Дорнье" в Мюнхене. 1971. Дорнье-15 был сбит М.Л.Галлаем в первом воздушном бою над Москвой 22 июля 1941 г.
   Немецкая авиация, привыкшая за два года второй мировой войны только побеждать, потерпела на сей раз бесспорное поражение. К городу прорвалась лишь часть бомбардировщиков, а без малого 15 процентов из них были сбиты. Нетрудно подсчитать, что при таких потерях элитных соединений, нацеленных на Москву, хватило бы всего на шесть-семь вылетов.
   За первым налетом последовали другие. Воздушная битва за Москву продолжалась несколько месяцев и в конечном счете была выиграна нами. Город и его жители пострадали несоизмеримо меньше, чем большинство европейских столиц, подвергшихся налетам гитлеровской авиации.
   ... Прошло двадцать пять лет. И в преддверии этого пусть малого, но все же юбилея я взялся за документальную повесть, в которой попытался рассказать о воздушных боях за Москву в то черное лето 1941 года. Название повести отражало главное в ее содержании: "Первый бой мы выиграли". Выиграли несмотря на недостаточное количество новых самолетов, несовершенство вооружения большинства из них (только пулеметного), недостаточную летную и тактическую подготовку летного состава, а главное, недостаток боевого опыта, того самого, о котором говорят: "Опыт - единственная вещь на свете, не имеющая заменителей". А противостоял всем этим "не" единственный, но, как оказалось, решающий фактор: твердая решимость воинов - от командующего Московской зоной генерала Громадина до последнего прожекториста - преодолеть все объективные и субъективные неблагоприятные обстоятельства, выдержать, выстоять, потому что это наша война, которую проиграть невозможно и которую никто за нас, кроме нас самих, не выиграет.
   Такое сочетание: нехватка опыта и материального обеспечения, с одной стороны, и упрямая готовность воевать до последнего, с другой, - было, как мне по сей день представляется, характерно не только для нашей эскадрильи, и даже не для 6-го истребительного авиакорпуса, но для вооруженных сил всей страны. Не отдавая себе в этом отчета, трудно понять причины ни первых наших неудач, ни последующего пути к победе.
   Повесть была одобрена А. Твардовским и опубликована в "Новом мире".
    И вот вскоре в журнале "Авиация и космонавтика" и в несколько сокращенном виде в центральной армейской газете "Красная звезда" появилось письмо, подписанное четырьмя генералами и многозначительно озаглавленное "Об одних записках летчика-испытателя". В этом письме мне приписывалось очернительство и дегероизация, оспаривались приведенные мною данные о неблестящем качественном составе самолетов ПВО Москвы в начале воины, о несовершенстве системы связи, недостаточности аэродромной сети — словом, едва ли не все, что в повести не совпадало с общепринятой в военной литературе тех лет фанфарной тональностью изображения событий военного времени.
   Не буду сейчас называть фамилии всех авторов письма, тем более, что большинства из них уже нет в живых, да и авторами их, по-видимому, можно называть лишь довольно условно: со временем я узнал фамилию полковника из ГлавПУРа, составившего (тоже, конечно, не по собственной инициативе) письмо, которое генералы, недолго думая, подмахнули. Правда — и это я тоже узнал позднее — подписали не все, чьи подписи были заделаны: бывший командир шестого авиакорпуса генерал И. Климов и командир нашего сектора герой испанской войны генерал М. Якушин от этого решительно отказались. Порядочные люди имеются на всех этажах общества и среди представителей всех профессий. А из подписавших письмо трое представляли лиц, в 1941 году занимавших в московской авиации руководящие должности, они привыкли к уже упоминавшемуся фанфарному тону, в котором полагалось писать о войне, и не поняли, что объективный рассказ о трудностях, которые им же пришлось ценой великих усилий преодолевать, не только не компрометирует, но, напротив, воздает должное воинам Московской зоны ПВО, не исключая и их самих.
   Больше всего огорчила меня одна подпись из четырех. Ее поставил один из подлинных героев битвы за Москву, мастер своего дела, участвовавший - причем весьма успешно - в этой битве, находясь не на командном пункте, а в воздухе, в кабине истребителя. Его боевая работа заслуживала и заслуживает глубокого уважения. И мне было удивительно: неужели этот генерал забыл все, что, как говорится, на собственной шее испытал, будучи лейтенантом, и видит неправду в том, что, как ему хорошо известно, было правдой?
   Письмо было построено на выдернутых из контекста моих словах, а местами и на прямых передержках. Спорить с ним было бы нетрудно, если бы... если бы была в моем распоряжении соответствующая трибуна.
   Вышедшие до этого немногие мои книжки неизменно получали отклики в прессе, почти сплошь доброжелательные. И среди читательских писем редко попадались недобрые, кстати, как правило, анонимные. Так что я был избалован положительным отношением к результатам своего скромного литературного труда. И вот такой номер! Тем более, что критиковался не художественный уровень написанного мною (это я как-нибудь пережил бы без особых треволнений, так как свои писательские способности оценивал вполне трезво), а соответствие повести исторической правде.
   В подобной ситуации первая мысль нормального советского человека, каковым я, конечно, был, - возражать, протестовать, опровергать! Но, немного поостыв, я сообразил, что делать это надо аргументированно, с документами в руках.
   И я снова (первый раз я это сделал "для себя", заканчивая повесть) засел в Подольске, в Центральном архиве Министерства обороны. Результаты превзошли все ожидания: удалось без труда найти не только документы, подтверждающие сказанное мной, но и документы особенно "вкусные" - подписанные некоторыми из четырех генералов, в которых они, тогда еще полковники и подполковники, били тревогу по поводу тех же недостатков, о которых четверть века спустя вспомнил я.
   Двум комиссиям, образованным (еще бы: искажение исторической правды Великой Отечественной войны, очернительство, дегероизация!) независимо одна от другой в Московском обкоме и в Московской писательской организации, не оставалось ничего другого, как признать мою правоту.
   "Новый мир" в мою (а также свою собственную) поддержку опубликовал письмо летчика-испытателя А. Розанова. Отметил недопустимость тона моих оппонентов в одной из своих статей и критик профессор А. Бочаров. Но это осталось почти незамеченным. Трибуны для ответного удара я не получил. Набор отдельного издания повести "Первый бой мы выиграли" в одном из московских издательств был рассыпан.
   Лишь семь лет спустя, когда страсти несколько поутихли, удалось, преодолев заслоны редакторской перестраховки, увидеть злополучную повесть в книжном издании.
   К этому времени моя жажда полемики с "четырьмя генералами" успела несколько поостыть. К тому же я понимал, что дискутировать в претендующей на серьезность книге с журнальной статьей едва ли не десятилетней давности не очень уместно. И я решил действовать иначе. Ни словом не упоминая ни пресловутое письмо, ни его авторов, я после каждого абзаца, вызвавшего их возмущение, с невинным видом вставлял ссылку на тот из обнаруженных в архиве "вкусных" документов, в котором высказанные мной положения подтверждались, а мнение авторов письма опровергалось. Мои противники, таким образом, независимо от их собственной воли превращались в союзников. Это не осталось незамеченным многими внимательными читателями и, судя по полученным мною письмам, немало их развлекло.
   Удостоилась книжка и доброжелательных откликов в прессе: ее одобрили критики С. Смоляницкий, Л. Лазарев и некоторые другие. Тем не менее в сферах идеологического руководства моя репутация дегероизатора и очернителя установилась незыблемо - вплоть до исчезновения этих самых сфер.
   ... Прошло еще полтора десятка лет. Военное издательство выпустило мой двухтомник, в котором в числе прочих был помещен и "Первый бой...". И тут я к немалому своему удивлению выслушал сдержанные упреки в... лакировке действительности. Хотя ничего в повести по сравнению с первым ее вариантом, за исключением мелкой стилистической правки, не менял.
   Тут-то я и понял, как сильно зависят оценки человеческие от исходной позиции оценщика: в чем он видит благо, а в чем усматривает зло.

Рейтинг@Mail.ru Топ-100