БОРИС КОЗЛОВ

ЛЕСТНИЦА В НЕБО

   Отец Гарнаева работал в Балашове бухгалтером, а мать была в прошлом актрисой и мечтала о сцене, но в Балашове в те трудные годы никакого театра не было, и она все собиралась в Москву, чтобы поступить на сцену, а пока давала уроки музыки балашовским невестам.
   Гарнаев рано начал верить в свои силы и надеяться прежде всего на себя. Он никогда не скрывал, что, как и все, был подвержен естественному человеческому чувству страха, но в нем с самого детства очень сильно было развито стремление преодолеть свою слабость. В школьные годы это иногда проявлялось в таких отчаянных шалостях, о которых даже нельзя было сказать родителям.
   В рукописи своей он не говорит о том, как неласково встретила его в те годы большая Москва, когда мать, разойдясь с отцом, решила перебраться из Балашова. Мать не взяли в Москве в театр, и тогда она поехала устраиваться в близкий городок Лопасню, в леспромхоз, где уже работала счетоводом дочь Женя, а Юрия, оставшегося на этот день в Москве, не пустила к себе вечером родственница, у которой они остановились, и ему пришлось ночевать на лестнице.
   В леспромхозе Юрка Гарнаев вместе с брянскими и другими сезонными мужиками валил лес и корчевал пни. Его тянуло ко всякому рабочему, трудовому ремеслу, особенно к машинам. Но ему нравились и плечистые лесорубы в ватных телогрейках, выворачивающие из земли могучие кряжистые пни. На всю жизнь в нем сохранилась способность видеть в самом простом необычное и восторгаться миром, как будто каждый раз открыв его впервые, заново. Он становился неисправимым романтиком.
   В Ленинграде, в школе судомехаников, он жадно слушал рассказы бывалых мореходов, с нетерпением глядел за горизонт. А работать у топки ему было еще почти не под силу. Привыкать к тяжкому морскому труду помог ему старый кочегар парохода «Республика» дядя Вася, любимой присказкой которого было: «Аи, батюшки». Он так и говорил: «Мозоли? Аи, батюшки!», «Решетка забита? Аи, батюшки». И даже пижону-капитану, который пришел из Совторгфлота и появлялся на пароходике в белых брюках и косынке на шее, старичок кочегар тоже говорил: «Аи, батюшки, капитан, измажешься».
   Вернувшись снова к матери после пожара в судовой школе, Гарнаев вдруг стал бродячим актером: работа в леспромхозе кончилась, лес вокруг вырубили, а народ, разошелся, и тогда Валентина Ивановна, взяв сына и дочь, решила давать с ними по деревням концерты. Они прошли почти пятьсот верст, от Оки до Десны. Встречали их хорошо, платили продуктами. Играли все — Шекспира и Пушнина, Шиллера и Толстого. Работа в собственном бродячем театре познакомила Юрия с драматической литературой, пробудила его поэтические способности, и если свои стихи он уже пробовал писать и раньше, то теперь рискнул даже читать их со сцены. Но лето кончилось, и Юрий поступил рабочим на подольский завод.
   Завод сразу увлек Гарнаева — в Лопасню он вернулся инструктором шлифовального дела и вскоре поступил на другой завод, Лианозовский вагоноремонтный, где уже работала сестра.
   На этом заводе и началась летная жизнь Гарнаева. Он не рассказывает о том, как их тогда в аэроклубе приучали к полету еще на земле: на аэродроме был «журавль» — столб с вращающейся на нем длинной поперечной мачтой. С одной стороны к ней был подвешен груз, а с другой была кожаная петля, куда сажали учлета; несколько других учеников, упираясь в мачту, раскручивали ее, и тренирующийся несся над землей вокруг столба на высоте метра, приучаясь к мельканию травы под ногами и на глаз определяя расстояние. Потом приземлялись на собственные ноги. Так учились чувствовать машину: они должны были представить себя самолетом, а самолет — самими собой. Те, кому это удавалось, шли дальше. Гарнаев не говорит и о том, что из пятидесяти заводских курсантов аэроклуба только десять сумели его окончить и только трое получили путевку в летное училище, в том числе и он сам.
   В летной школе инструкторы прозвали его, курсанта, Профессором. Отбор в школу тоже был очень жестким. Программу проходили в год вместо трех, но и здесь Юрий успевал участвовать в художественной самодеятельности — играл на сцене, продолжал писать стихи. В мае 1939 года перед самым началом вооруженных столкновений на монгольской границе он был уже в числе двенадцати первых лейтенантов, окончивших летную школу.
   Служба в истребительной авиации для него началась буквально на другой день после прибытия к месту назначения в далекий бурятский город — переброской к границе, где разгорались бои. С первых же дней их пограничный аэродром в Баян-Тюмени подвергся массированному налету японской авиации: уже через несколько минут на всем поле горели машины, были убитые и раненые. Спешная подготовка дала сразу многих летчиков, но недостаточно еще тренированных для воздушного боя. Когда через несколько дней в район нападения японской армии прибыли эскадрильи наших асов, прославившихся и обстрелянных в испанских боях, положение резко изменилось: теперь уже японская авиация не поднималась с аэродромов. Молодые лейтенанты с восторгом говорили в эти дни о высоком мастерстве Смушкевича, Кравченко и Лакеева с его пятеркой краснокрылых истребителей, рассказывали о таране Скабарихина — втором после Нестерова. Скабарихин принес на свой аэродром па пулемете, вмонтированном в крыло самолета, колесо вражеской машины К ним в полк приехал Грицевец — он поразил всех смелой и широкой тактикой боя: не только на встречных курсах, лоб в лоб. но и по вертикали, используя в маневре все воздушное пространство. За активное участие в пограничном конфликте в районе реки ХалхинТол лейтенант Гарнаев получил тогда первую медаль — «За отвагу».
   Он стал теперь сам инструктором. И, как всегда, продолжал учиться вместе со своими учениками.
   Во всем он оставался романтиком: «трудный» курсант Жанчипов особенно привлек его тем, что тоже писал стихи.
   Шла война. На фронт Гарнаева не пускали: инструктор в школе стоил по меньшей мере двадцати новых боевых летчиков. В первые же месяцы войны прибывший в Улан-Удэ генерал-майор Георгий Нефедович Захаров стал учить молодежь опыту испанских боев, проходивших в сложных ночных условиях, когда бой и все пилотирование, включая посадку и взлет, ведутся почти в полной тьме. Эта исключительно высокая техника летного дела еще не была описана в учебниках.
   Когда Гарнаев стал замкомэска, он попал в полк другого «испанца» — Шмелькова, с которым очень подружился, несмотря на разницу в возрасте И здесь он продолжал совершенствовать свое мастерство. Став штурманом полка, он со Шмельковым приучал своих летчиков отрабатывать атаки на встречных курсах почти до полного сближения — «по Покрышкину», используя опыт воздушной войны на действующем фронте.
   Их служба на восточной границе, несмотря на отсутствие боевых операций, все время была очень напряженной: с каждый днем ждали вступления Японии в войну против нашей страны. Когда же наконец бои начались, уже после капитуляции Германии, — для Гарнаева настало время активных действий. Запомнился ему и первый полет по направлению к городу Лубэй, через степь, без всяких ориентиров, где прежде всего все зависело от него, штурмана части; и посадка у тихого буддистского монастыря Нанай-Сумэ, где в маленькой конюшне качала головой усталая от жизни печальная лошадь и старый монах, единственный в храме, на обветшавшей черепичной крыше которого уже вырос как признак запустения сухой куст, не мог достать им даже воды, кроме бурдючна с густоватой песчаной гущей. И перелет через Хинган, без всяких маяков и приводов; посадка полка, у которого кончилось горючее, на размытую дождем глинистую старую дорогу, почти при нулевой видимости; и солдат, который вдруг случайно оказался здесь со своим бензовозом, шедшим уже трое суток прямо по линии железной дороги на одних ободьях колес, с сорванными колеей покрышками... Вскоре после этого над ними пролетел самолет, на котором везли в плен бывшего белогвардейского атамана Семенова и бывшего маньчжурского императора Пу И. Запомнились и первые суматошные дни в Мукдене, и полет в Порт-Артур.
   ...Память Гарнаева была изумительной. Она не раз поражала многих журналистов и писателей, с которыми он дружил. Мы все теперь можем только жалеть, что книгу о своей жизни не дописал до конца он сам.

   Все эти годы быстро шло возмужание Гарнаева. Летчики вообще взрослеют рано, особенно в боях. Когда окончилась война с Японией, Гарнаеву было двадцать восемь лет, а за плечами у него осталась уже целая жизнь. И он писал в своем дневнике, вспоминая трудные дни:

Город мой! Я запомнил тебя —
Ты был вечно задымленный, ржавый.
Твой питомец, я снова в родные края
Возвращаюсь с военною славой.
Шапку черных волос белой ниткой прошила
Жизнь бродяжья, солдатская тяжесть тревог,
На пути моем злая метель порошила.
Но не спутал я в мире дорог.
Под ногами горело — весь мир прокопченный,
А сердца наши тоже горели вдвойне.
Шла дорога на юг. Шла на север веревкой крученой.
Да, мы оба солдатами были в войне.
Я пришел. И целую твою мостовую.
Много раз опадала с черемухи белая пыль.
И кричал журавлям я: «Тоскую, тоскую!..»
А сейчас это все — пережитая быль.