Часть первая. Воздушное настроение.
3. В гостях у А.И.Жукова
Жуков любит собак. Минов говорит, что и раньше — в двадцатые годы, увидев на аэродромном поле издалека собак, говорили: «Жуков едет!» Пока Жуков летал — собаки бегали по аэродрому. Их никто не обижал: собаки Жукова!
Входя в дом, Минов предупредил:
— Приготовьтесь, сейчас песик будет с вами целоваться.
— Пусть, — согласился я, — только бы не порвал штаны.
Действительно, едва приоткрылась дверь, белый фокс взвился перед Миновым, взяв почти двухметровую высоту, и ухитрился лизнуть гостю лицо. Суперласковый пес! Мне удалось сперва увернуться от «поцелуя», но потом он все же подловил меня несколько раз.
Вошли. Хозяин переключил собаку на себя, и мне удалось оглядеться.
Бог мой! — глаза разбежались. У Александра Ивановича здесь нечто вроде филиала Третьяковки... Чудо! Настоящий храм искусства!
Я слыхал и раньше, что у Жукова есть редкая коллекция картин. Но, как говорится, лучше один раз увидеть...
Картин много. И сюжеты, и манера исполнения — разные. Но от каждой из них не хочется отходить — такова тайна неотразимого искусства.
Насколько я понял, Жуков коллекционировал картины и скульптурное бронзовое литье знаменитых мастеров. В четырех комнатах на стенах несколько картин Поленова. Особенно интересной представилась мне «Таруса». Есть несколько картин братьев Маковских — Владимира и Константина. Большое полотно Константина Маковского, яркое, пышное, — боярыни в кокошниках за рукоделием... Запомнилось и прелестное полотно Владимира Маковского, на котором он изобразил брата Константина
сидящим на скамейке в парке с дамой... Показалось, что слышу негромкий разговор этих влюбленных людей... Лучистый Маковский!
Здесь же и несколько полотен Ивана Константиновича Айвазовского, в том числе большое полотно «Ночь в Гурзуфе». Удивительным кажется другое, редкое полотно: Финляндия зимой. «Снег». Никогда не видел снежного пейзажа у Айвазовского.
Долго мы с Леонидом Григорьевичем Миновым любовались ярким полотном Константина Алексеевича Коровина «Девушка в шелковом платье на террасе, освещенной солнцем».
Нельзя равнодушно пройти мимо Васнецова и Верещагина. Есть Лагорио, Жуковский, Кустодиев, Саврасов, Архипов и Кончаловский. Целый день можно говорить об этих картинах. Увы! Слова не заменят подлинного восприятия! Хочется думать, что люди их увидят — смогут войти в этот старый дом — замечательный дом-музей заслуженного летчика-испытателя Александра Жукова, в редкий дом своего труда и искусства, ибо все, что сделал для страны этот летчик, испытав сотни, а может, и тысячи самолетов (если считать и облет серийных, только что выведенных из цеха), — все, что за этот труд получил он от государства, — все, буквально все вложено им в эту редкую коллекцию.
Между тем Александр Иванович продолжал давать нам пояснения:
— Художественного литья из бронзы у меня, — улыбнулся Жуков, — пожалуй, с тонну будет... Все ценные работы: «Фавн» работы Лансере... Или вот,
«Иван Грозный на троне» Антокольского. Есть у меня и Клодт Петр Карлович, чьи знаменитые кони в Ленинграде на Аничковом мосту... Много и иностранных мастеров!
Каких только сюжетов, воплощенных в бронзу, мы здесь не видели! Темпераментные танцы, яростные схватки воинов, битва мамонтов и рыцарские турниры... Спящие красавицы, русалки, нимфы, вакханки, амуры, черти, ведьмы... Кентавры, боги и драконы...
Мы подошли к настенной группе «Торжество Бахуса» — горы винограда, бочки с вином, танцующие фавны, танцовщицы. На колеснице претолстый Бахус. Сюжет обыкновенный в подобном роде.
— На горбу с самой Петровки сюда тащил, — пояснил Александр Иванович.
Я взглянул на часы: «Ба! Мы здесь уже три часа, а на фарфоровые редкости времени не осталось. И главного разговора еще не начинали».
— Как же вы собрали такие ценности? — спросил я.
— Так... Собирал, пока летал, — потеплел Жуков. — Получу деньги за испытание нового боевого самолета, — нам хорошо тогда платили, — другой, глядишь, побежал кутить в ресторан, а я стремглав на Петровку, в антикварный... Наутро в кармане ни гроша! Не пил, денег
в кубышку не клал... Все, что заработал за долгую летную жизнь, — все перед вами, любуйтесь...
|
Трофейный самолет-триплан «сопвич». |
В доме Александра Ивановича собрано множество фотографий авиаторов, аэропланов, сценок из аэродромной жизни, аварийных ситуаций. Здесь и модели самолетов, двигателей, тех, что он когда-то испытывал, и многое из того, что когда-либо видела Ходынка.
Трепетным жестом Жуков раскрыл на столе коробку фотографий. Удивительно: оба они, и Жуков, и Минов, помнят всех людей, все самолеты, что на снимках. Я тоже отыскал знакомый самолет и улыбнулся ему, будто встретил старого знакомого. Захотелось невольно перед корифеями блеснуть знаниями с т а р и н ы. Говорю им:
— Триплан «сопвич»... Перед войной, помню, он висел на тросах в Аэрохиммузее.
— Теперь его там нет, а жаль, — подхватил Жуков,— трофейный, захваченный у англичан в период наступления Антанты... Любопытнейшая веха авиационной истории! Нам всем, инструкторам Московской школы, удалось полетать на нем... Леня, и ты ведь летал, правда?
— Еще бы! — улыбнулся Минов.
— Легчайший в воздухе самолет! — воодушевился Жуков. — Можно было подняться при сильном ветре не долетая до забора аэродрома, набрать метров триста, уменьшить скорость, не разворачиваясь, и тебя
сносило хвостом назад... Едва покажется перед носом старт — убирай газ и садись на то место, откуда только что взлетел!
— А мне памятен этот триплан вот чем, — сказал Минов. — Помните один из первых советских приключенческих фильмов «Луч смерти» Льва Кулешова? Там триплан был показан в полете. Фильм снимайся в 1924 году у нас на Ходынке, и именно мне пришлось исполнять в воздухе роль летчика-«злодея», летая на этом триплане.
Помню, камера установлена была на летном поле, и мне нужно было, пикируя на нее, проходить совсем низко...
Кулешов попросил пройти еще разок и еще ниже — так получалось эффектней!
Вот я и прошел так, что их ветром сдуло... Все попадали, и только оператор крутил ручку не переставая, хотя, как уверял потом восторженный Кулешов, пролетел я над камерой в полуметре...
В студии Кулешова была шутливая традиция награждать отличившихся на съемках «орденами Красной или Коричневой пуговицы». Красная пуговица вручалась за трюк, связанный с риском для жизни, а коричневая — за
самообладание и выдержку артиста, получившего во время съемок какую-либо травму, но не прервавшего игру до окончания эпизода. За пикирование на съемочную камеру одного из первых в России кинооператоров, Александра Андреевича Левицкого, — это к слову, — Леонид Григорьевич ухмыльнулся, — я был награжден «Красной пуговицей», а Всеволод Пудовкин, прыгавший с крыши второго этажа на крышу первого этажа соседнего дома и растянувший при этом связки ступни, получил «Коричневую пуговицу». Вручал их нам Лев Владимирович Кулешов. «Орден Красной пуговицы» давал право на выбор дамы (а если точнее — местечка по соседству за столом) во время ужина, которым обычно заканчивался съемочный день.
— Саша, одну секундочку, — попросил Леонид Григорьевич, — дай мне тот снимок.
— Кирка Васильев! — сказал Жуков, передавая фото.
— Он самый. Ты был в тот день на аэродроме, когда они столкнулись с Ильзиным?
— Леня... И сейчас закрою глаза — и ясно вижу эту катастрофу! И как ведь глупо получилось...
— Разве ты не замечал — катастрофы бывают только глупые?
— Учлет Васильев, если ты помнишь, виражил на «ньюпоре», выполнял задание инструктора, а Ильзин подлетел к нему на «фоккере Д-7» и стал навязывать воздушный бой.
«Вызова» Васильев не принял, а Ильзин, облетая в крутом вираже его самолет, просчитался и подставил крыло своего «фоккера» под винт «ньюпора». Винт перебил консоль крыла, и неуправляемый «фоккер» перешел в пологий штопор. А «ньюпор» вспыхнул в воздухе. Ильзин выпал из аппарата у самого забора парк-склада на восточной окраине аэродрома. Что касается «ньюпора», то он упал вблизи аэродрома и еще долго пылал факелом.
— А вот Габер-Влынский у моноплана «моран-парасоль», — не унимался Жуков, — любимый мой был самолет!.. Сбоку ваш покорный слуга — я тогда был мотористом у Габера... 1916 год. Ходынка.
— Как летал Габер-Влынский? — поинтересовался я.
— Превосходно! Редкий мастер пилотажа! Но вот что интересно: будучи инструктором Московской школы, не любил учить летать... Это был представитель старорежимной авиаторской элиты, что, впрочем, не мешало ему не только виртуозно летать, но и виртуозно сквернословить. Не один ломовик в Москве мог ему позавидовать.
Я уже тогда самоучкой вылетал, научился летать на «Фармане-четвертом», и Габер, не терпя учеников, предоставлял их мне на выучку... Так я и стал инструктором, не имея еще звания пилота-авиатора. Экзамен я сдал уже позже — в семнадцатом году.
Еще к разговору о Габере-Влынском, — продолжал Александр Иванович, — с ним произошел такой случай в Петрограде.
В 1913 году успешно летал первенец русского, да и мирового четырехмоторного самолетостроения — «Русский витязь». И вот, когда конструктор и авиатор Сикорский готовил «Витязя» к очередному полету, а Габер-Влынский как раз пролетал над ним, случилось невероятное. Габер заходит на посадку на «ньюпоре», а у него вдруг отрывается мотор вместе с пропеллером, летит вниз и угождает прямехонько в самолет-гигант! Надо же было случиться такому!
|
Летный состав Высшей московской школы красных военных летчиков. |
— Не придумаешь нарочно, — проговорил Минов, — а Габер-Влынский как?
— Разумеется, потерял скорость и грохнулся на землю... Но отделался легко.
— Александр Иванович, — спросил я, — говорят, Валерий
Чкалов у вас учился? Однако другие утверждают, что у
Громова. Где же истина?
— И те и другие правы. Но могу сказать, что оба учились у меня. Громов — в 1917 году, Чкалов — в 1924-м.
Валерий в Московской школе сперва был у меня в группе, а потом летал на истребителе у Громова. Все это было на Ходынке. А Ходынку я помню с детства, с 1904 года, мы жили тогда на Башиловке, и я с мальчишками бегал сюда играть в «казаки-разбойники». Тогда здесь был огромный пустырь, изрытый оврагами, канавами... Еще от отца я слышал мальчонкой, что в день коронации Николая Второго в 1896 году здесь погибло множество людей.
Однажды, когда к лету я перестал бегать в третий класс реального училища, — Жуков оторвал глаза от снимков, — отец сказал: «Ну, Шалопай Иванович, пора работать!»
С большим трудом, как говорили, «по милости людей», меня отдали на фабрику Цинделя в цех, где отбеливалась мануфактура.
Пробежав всю Москву, я натягивал на себя брезентовый мешок, становился к огромному кипящему котлу и
день-деньской укладывал палкой в котел бесконечную ленту материи. Каторга!
Так в тринадцать лет я понял цену куска хлеба.
Все же в конце концов я поборол страх, что отец выпорет до полусмерти, и убежал от Цинделя.
Уж и не знаю, какому богу молиться! Посчастливилось мне тогда. Устроился я, что называется, «на побегушки» в мастерскую нефтяных двигателей Фруктова. Там работало человек пятнадцать. Сперва мне ничего не платили: за еду работал — чем накормят. Но я очень старался, шустрый был малый, а двигатели меня настолько увлекли, что, кажется, и спал бы возле них!
Словом, прошло какое-то время, и я уже научился присматривать за работающим двигателем-дизелем, сам умел запустить его. Это и определило мою судьбу.
Примерно к осени 1909 года прошел слух, что в Москву приедет француз Леганье и будет на бегах демонстрировать полет аэроплана. С этого момента, как мне казалось, Москва только этим ожиданием и жила.
Наивно было бы думать, что в тот день я занял место на трибунах ипподрома! Вместе с другими сорванцами мне удалось оседлать забор.
Даже неудачные, как потом я понял, прыжки Леганье с припаданием на крылья, — ему так и не удалось взлететь повыше, — совершенно лишили меня душевного равновесия. Не понимаю, как я удержался и не упал от восторга с забора.
Но если полеты Леганье взбудоражили меня, то воздушный триумф приехавшего вскоре в Москву Гийо, его полеты по кругу на высоте примерно метров пятнадцати над беговой дорожкой ипподрома окончательно меня «добили». На трибунах творилось нечто невероятное: овации и крики заглушали шум мотора. С того момента я был покорен летанием на всю жизнь... И далеко не один я.
С того же забора на бегах, — продолжал Александр Иванович, — уже в 1910 году, наблюдал я полет Уточкина. Полет этого, как тогда кричали газетчики, виртуоза явился еще большим триумфом, так как Уточкин уже позволил себе вылететь за границу ипподрома и пролететь над Москвой...
Уму непостижимо, что творилось в тот день в публике!
Говорят, что среди тысяч и тысяч восторженных и благодарных москвичей нашелся тогда прохвост, «испортивший песню».
В одном из полетов Уточкин пролетал над Пресней, и у него забарахлил мотор. Он вынужден был опуститься в Тестовском поселке. Туда, естественно, сбежалась тьма любопытных, и, пока авиатор налаживал мотор, у него кто-то срезал золотые часы.
В марте 1912 года ушел я от Фруктова, — сказал Жуков, — и поступил работать «за красивые глаза» к Гаккелю. Тот мне, правда, и не обещал ничего: он вбивал все до копейки в с в о и конструкции. А они плохо летали...
Что сказать еще?.. — Жуков задумчиво перебирал руками снимки. — Нам помогали выводить самолеты из ангаров мальчишки: Васька из ночной чайной, двое ребят шоссейного десятника, еще сын башмачника, сын офицера и сын наездника — все они потом стали авиаторами.
Если моторы были в порядке — что, впрочем, случалось редко, — приходилось отмывать с мылом крылья и животы аэропланов от черных брызг касторки... Летом — куда ни шло, но зимой!.. Целыми днями возились мы у аэропланов: подкрашивали, латали полотно, драили расчалки — их было сотни метров!..
Здесь летали многие авиаторы: Ефимов, очень известный тогда; Александр Яковлевич Докучаев — он боялся высоты и летал обыкновенно на двадцати метрах. Ни разу, мне помнится, не поднимался выше пятидесяти метров. Подумать только! Великолепный инструктор-авиатор, а не понимал, что летать на высоте деревьев куда опасней! Еще Алехнович, мотористом у него был Саша Бабков. К нему-то в подручные мне и удалось после долгих стараний пристроиться. Так и определилась моя жизнь на Ходынке.
В противовес мне Саша Бабков, тоже впоследствии ставший летчиком, был парень видный, я бы сказал, «нотный», знавший политес. Однако со мной он был иным. Ревностно охранял от меня тайны авиационных моторов. Долгое время, например, я не мог у него выведать, как на моторе устанавливается зажигание.
Набирались опыта мы постепенно.
Появился у нас аэроплан фирмы «Бреге». При посадке он грубо плюхнулся, у него лопнул бензиновый бак, но этого никто не заметил. Когда везли самолет в ангар, тоже не обратили внимания на то, что за ним остается тончайший бензиновый след. В это время на поле кто-то прикуривал и бросил спичку. Огонь мгновенно прибежал к ангару, и ангар сгорел вместе с аэропланами. Кажется, с тех пор на Ходынке стали курить возле бочек с песком, в специально отведенных местах.
Став самостоятельным мотористом, я отправился с Алехновичем в гастрольную поездку по России. Помнится, в Смоленске, на родине Алехновича, мы сгрузили аппарат с платформы и повезли на поле, где намечались полеты. При крутом повороте телеги — а на ней был укреплен хвост аэроплана — конец фюзеляжа скрутился...
Что делать? Полеты объявлены, публика ждет!
Солдаты помогли поднять хвост. Мы с Глебом Васильевичем Алехновичем укрепили конец фюзеляжа трубками на медной проволоке, заклеили полотном. Глеб Васильевич — горячий, нетерпеливый, все торопил. Ну и набегался я в тот день, как собачонка!
К великому удовольствию смоленских земляков, полеты Алехновича прошли вполне удачно.
Александр Иванович задумался.
— Да, что-то я еще хотел сказать... Забыл. Нет, друзья, память уже стала плохая — мало что помню...
— Как вы учились летать? — спросил я.
— Как учились летать? — переспросил он. — Летчики ленились отруливать на самолете к ангару, вот постепенно я и научился сперва бегать на аэроплане по полю, потом мало-помалу прыгать, делать подлеты. Время шло, я набирался опыта... Однажды рискнул подняться повыше, да так и начал летать на «Фармане-четверке»... На нем многие авиаторы учились: простой был самолет. Летал на скорости сорок-пятьдесят. На автомобиле легко его можно было догнать.
Я уже года два как умел самостоятельно летать, но экзамен на звание военного летчика держал только в 1917 году, после революции.
Сдавал я летчику Борису Константиновичу Веллингу, начальнику Московской школы, и сдал с отличием. Он-то меня и зачислил инструктором в школу — учить летать на «моране-парасоле». Здесь у меня и занимался Громов.
Веллинг был изумительной души человек. Он знал меня еще «низшим чином» — мотористом Ходынки периода мировой войны. И тогда он называл меня Сашей, и когда уже стал я инструктором, сохранил ко мне свое исключительное, сердечное отношение.
Веллинг был одним из тех летчиков, кому посчастливилось разговаривать с Лениным. Владимир Ильич приезжал к нам на Центральный аэродром несколько раз. Рассказывали, что однажды он наблюдал и мой полет на «парасоле» и будто бы полет ему очень понравился.
Что же касается моей встречи с Ильичем — боюсь, своим рассказом разочарую.
В пасмурный день глубокой осенью я как-то ремонтировал мотор возле ангара. Услышал позади себя подъехавший автомобиль и не придал этому значения. Когда хлопнула дверца — взглянул. Вышел мужчина в длинном пальто, в шапке. Посмотрел на меня пытливо, с улыбкой в глазах и сказал:
— Здравствуйте, товарищ!
— Здравствуйте, — ответил я и тут почувствовал какое-то смутное волнение. Лицо гостя показалось мне очень знакомым.
— Скажите, пожалуйста, товарищ, — продолжал гость, — почему сегодня нет полетов?
«Да это Л е н ин!» — сообразил я и оробел так, что ни слова не мог сказать... Ленин смотрел на меня тепло, глаза у висков были в морщинках.
— Товарищ Ленин, извините... Нет погоды... — пробормотал я и добавил: — Приезжайте в другой раз...
— Хорошо... — сказал он и взглянул на мои руки, я мял ими масляную ветошь. — Обязательно приеду... До свидания, товарищ!
Когда автомобиль тронулся, я отметил: лимузин «гочкис». Потом стал костить себя, что не нашелся и не сказал Ильичу каких-то горячих, достойных слов.
Жуков помолчал.
— Ну вот, пожалуй, и все. Остальное сами знаете... Чайку, что ль, попьем?
От чая мы с Леонидом Григорьевичем отказались: пора и честь знать, и поблагодарили Жукова как могли теплее. Он проводил нас до калитки. Мы еще оглянулись раза два: Александр Иванович стоял у калитки в неизменной своей кепочке, в ворсистом костюме...
Мы шли по улице Усиевича молча. Потом я сказал Леониду Григорьевичу:
— Хорошо бы этот дом сохранить как дом-музей знаменитого летчика-испытателя Жукова... Как вы находите?
— Сам он об этом не говорит, — ответил Минов. — Слов нет — было бы превосходно. Но дело это деликатное.
— Попробуйте, Леонид Григорьевич, намекнуть ему, — сказал я тихо. — Вы же друзья...
Минов долго не отвечал. Потом сказал:
— Ладно, поживем — увидим!